В бане.

Рис. А. Тиама

В тёплое время года было ещё хуже. На весь лагерь была всего одна колонка с водой, один кран на почти восемь тысяч человек, и тот работал с перебоями, насос всё время ломался. Было невероятной удачей время от времени добыть четверть банки воды, чтобы хоть немного умыться. Но быть заключённым значило проявить изобретательность! У нас получалось совершить полный туалет с помощью одного стакана воды. Набрав в рот глоток воды, мы пускали его на руки тонкой струйкой и мыли, например, лицо, второй глоток был предназначен, чтобы вымыть грудь, ещё один — для рук и так далее. Я клянусь, у нас получалось вымыть всё тело.

Я уже рассказывал, как мы впервые ходили в баню в тамбовском лагере. Всё лето мы ходили туда регулярно каждые три недели. Но когда нас стало несколько тысяч, это очень скоро стало невозможно. Теоретически за пятнадцать месяцев моего пребывания в лагере я должен был бы, по крайней мере, двадцать раз побывать в бане, тогда как я был там максимум восемь или десять раз! Церемониал всегда был один и тот же — обработка одежды против вшей, стрижка наголо и бритьё и, наконец, мытье с помощью небольшого количества горячей воды в тазике, уже послужившем тысячи раз тысячам людей, дурно пахнувшем и покрытом изнутри толстым слоем грязи.

Во время этих походов в баню, когда мы выстраивались со своими тазиками в чём мать родила вдоль длинных столов, появлялась возможность оценить, насколько мы все были худы и измучены и какой «прогресс» произошёл с нашими телами между двумя помывками. Я часто думал об этом, особенно сразу после войны, рассматривая в газетах и журналах жуткие фотографии несчастных заключённых Освенцима, Треблинки и Маутхаузена. Совершенно ту же самую картину я видел вокруг себя в бане тамбовского лагеря зимой 1944/45 года! Я на всю жизнь запомню замечание одного из моих товарищей. Стоя позади меня, он сказал, указав на меня пальцем: «Этот завтра утром больше не проснётся!»

По правде говоря, много раз бывало, что, проснувшись утром, мы понимали, что рядом лежит один из наших товарищей, к которому смерть пришла ночью. Я несколько недель подряд спал рядом с одним заключённым, он был молчалив и подавлен, не произносил ни слова, и его каждый раз надо было заставлять проглотить хоть чуть-чуть нашей скудной еды. Однажды утром он не встал вместе с остальными, он не двигался и не открывал глаза. Я потрогал его — он уже окоченел и был совсем холодный. Видимо, он умер ещё в середине ночи. Я потом узнал от одного приятеля из долины Мюнстера, что это был молодой парень из Мюльбаха, сын булочника Хиглистера.

После первого похода в баню в мае 1944 года мы больше не жаловались на вшей. Но им на смену тут же пришли другие паразиты, хотя и менее опасные, — блохи. Они были другой породы, нежели наши, французские, — их укусы были менее болезненными, и они предпочитали жить в песке или, естественно, в бараках.

Они атаковали нас тысячами, тиранили нас на нарах, и нам не оставалось ничего другого, кроме как спасаться бегством от их натиска. Мы снимали одежду перед бараком и трясли её так, как только нам позволяли силы, в надежде отделаться хотя бы от самых крупных врагов. После зимы большинство скамеек в лагере были заняты нашими собратьями по заключению, которые, раздевшись до пояса, охотились на блох, окопавшихся в складках рубашки или кителя. Я уже говорил раньше, когда речь шла о столовой, что одним из главных атрибутов заключённого была деревянная ложка, которую носили в левом нагрудном кармане кителя, так, чтобы все видели. Я мог бы добавить, что типичный узник Тамбова — это человек, в любую свободную минуту, сидя или стоя, обеими руками шарящий в открытом вороте рубахи или ширинке. Он занят почёсыванием и в особенности ловлей блох, которых он ловко давит ногтями, и пальцы у него скоро становятся красными от крови, которую эти паразиты у него же высосали.

Вот одна история, скорее комическая. Однажды барак, пустовавший в течение нескольких недель, определили для размещения вновь прибывших. Командир группы и один из его товарищей вошли туда, чтобы осмотреть помещение. Через несколько секунд они выбежали оттуда, размахивая руками и взывая о помощи. Они были густо облеплены чем-то черным и шевелящимся — это были мириады блох, изголодавшихся от долгого поста. Двух новичков пришлось тут же препроводить в баню, чтобы избавить от этих особенно агрессивных паразитов.

Другим видом паразитов, осложнявших нашу жизнь в бараках, были клопы — паразиты особо изощрённые и скрытые. Прячась в щелях стропил и досок над нами, они выжидали, пока мы крепко заснём, чтобы упасть, как парашютисты, на открытые части наших тел. Их укусы, честное слово, были не самыми приятными, но гораздо хуже была отвратительная и мерзкая вонь, которую они испускали, когда удавалось их раздавить.

На некоторое время в течение зимы я, как и многие мои товарищи, стал жертвой мучительной болезни — чесотки, вызываемой паразитом из семейства паукообразных, почти микроскопическим — он был размером меньше четверти миллиметра, однако его можно было видеть невооружённым глазом. Он проникал под кожу, разрывал её и проделывал там ходы. Болезнь проявлялась в виде маленьких морщин, которые выглядели как простые поверхностные царапины и находились в основном на нежных участках кожи — под мышками, в паху, на бёдрах и между ними, а также между пальцами рук. Она сопровождалась непрерывным и сильным зудом, поэтому мы были вынуждены чесаться не переставая. У меня чесотка проявлялась главным образом в паху, на внутренней стороне бёдер и между пальцами рук. Я непрерывно чесался, и чем больше я чесался, тем сильнее зудела кожа. Этот порочный круг заканчивался кровотечением из поражённых частей тела и жгучей болью в дополнение к зуду. В тамбовском лагере эта болезнь была следствием антисанитарных условий, в которых мы существовали. К счастью, нам раздали, хотя и совсем понемногу, желтоватое жидкое мыло, содержащее серу, чтобы мы смогли обработать поражённые части тела. Это лечение доказало свою эффективность и постепенно затормозило развитие этой неприятной напасти; но последствия оставались до самого нашего возвращения. Даже сейчас, через пятьдесят лет, я иногда чувствую лёгкий зуд между пальцами рук, вполне достаточный для того, чтобы захотеть почесаться.

В течение нескольких месяцев, чтобы справиться с наплывом заключённых, пришлось открыть три или четыре дополнительных лазарета, чтобы принять всех больных. Кроме того, существовали две больницы, которые располагались не в землянках, а в надземных постройках. В начале весны 1945 года Й. Ф. поручил мне каждое утро обходить лазареты и больницы, чтобы записывать в список имя и место рождения скончавшихся накануне. Я выполнял эту работу, уже начатую кем-то другим, в течение двух или трёх месяцев; затем продолжил кто-то ещё. Когда Й. Ф. осенью 1945 года покидал лагерь с последним эшелоном репатриантов, советские начальники, к сожалению, при последнем обыске отобрали у него эти списки, которые были бы такой ценностью для семей пропавших!

За зиму санитарные условия в лагере серьёзно ухудшились, и ежедневная смертность значительно увеличилась. Каждое утро сани, что-то вроде волокуш, которые когда-то использовали наши лесники, останавливались перед лазаретами или тем или другим бараком. Два-три человека из похоронной команды выносили из бараков раздетые трупы, на которых чёрным были написаны имя и порядковый номер, складывали их на сани, как брёвна, чтобы отвезти их в 22-й, в морг. Тела отвезли в лес, чтобы похоронить в общей могиле, только после того, как растаял снег.