Долговязый парень не отстает, когда Мэра подходит к нам – он словно тащится на невидимом поводке. Он оборачивается, чтобы помахать ее родным, а Мэра нет. По крайней мере, это достойно уважения. Упрямое стремление любой ценой идти вперед.

Кэл поднимает голову, когда она проходит мимо, направляясь к самолету. Его рука разжимается, пальцы слегка касаются ее плеча. Кожа Кэла кажется бледной на фоне куртки цвета ржавчины. Но Мэра не останавливается – и он ей не препятствует. Лишь смотрит вслед, и горло у него дрожит от слов, которые он не в силах произнести.

Отчасти мне хочется острым ножом погнать Кэла за ней. Другая часть моей души желает вырезать из груди принца сердце, раз уж он продолжает его игнорировать, заставляя и меня страдать от боли.

– Пойдем, будущий супруг? – спрашиваю я, протягивая ему руку.

Шипы металлической куртки лежат плашмя и призывно блестят.

Кэл мрачно хмурится и обнажает зубы в вымученной усмешке. Покорный долгу до самого конца, он принимает мою руку. Его кожа пылает жаром, она почти раскалена на ощупь. На шее у меня выступает пот, и я подавляю дрожь отвращения.

– Разумеется, моя будущая жена.

Сама не понимаю, отчего я раньше к этому стремилась.

Омерзение, которое я чувствую, быстро отступает перед радостным волнением, когда мы поднимаемся по трапу, ведущему в металлическое чрево. От встречи с людьми, которых я люблю больше всего, меня отделяют несколько коротких часов полета. Да, я проведу их рядом с Кэлом и Мэрой, которые будут обмениваться бесчисленными драматическими вздохами и многозначительными взглядами, но уж как-нибудь переживу. Дома ждет Птолемус.

Ждет Элейн.

За тысячу миль я ощущаю ее прохладное присутствие, сродни прикосновению компресса к воспаленной коже. Белое тело, рыжие волосы, звезды в глазах, улыбка цвета луны.

Когда мне было тринадцать лет, на тренировке я порезала Элейн на ленточки. Ради отцовского одобрения. После этого я неделю плакала и целый месяц просила прощения. Она все поняла, разумеется. Мы знаем, каковы наши семьи, чего они требуют, чем мы должны быть для них. С течением временем такие вещи становились ожидаемыми. Привычными. Каждый день мы дрались, причиняли боль друг другу и себе. На тренировках, где наготове стояли целители, мы научились безразлично относиться к неизбежной жестокости. Но теперь я не поступлю так с Элейн. Ни за что на свете не причиню ей боль, пусть даже лучшие целители в мире готовы прийти на помощь. Ни ради моего отца, ни ради короны. «Если бы только Калор питал такие же чувства к Мэре. Если бы он любил ее так, как я люблю Элейн».

Как только мы оказываемся в брюхе самолета, среди мягких сидений и ремней безопасности, привинченных к полу столиков и толстых иллюминаторов, Кэл отходит от меня. Он усаживается рядом с бабушкой, которая восседает в одиночестве за одним из немногочисленных столиков.

– Нанабель, – бормочет он.

Нелепое, совершенно неуместное детское прозвище.

Впервые за всё то время, что я ее знаю, Анабель выглядит уставшей. Она ласково и чуть заметно улыбается внуку, когда тот садится.

Я выбираю столик в углу, чтобы можно было спокойно поспать. Наш самолет удобнее военных, хотя он также получен с пьемонтской военно-воздушной базы. Салон белого цвета с желтой отделкой и крошечными россыпями фиолетовых звездочек. Цвета и символы Бракена.

Я никогда не видела принца, только пьемонтских дипломатов в разное время, ну и, разумеется, его послов – принца Александрета и принца Дарака. Теперь оба мертвы. Я видела, как Александрет погиб в Археоне – он получил пулю в череп во время первого покушения на Мэйвена. От этого воспоминания меня мутит.

Человек из Дома Айрела встал, нацелил пистолет и выстрелил в короля, сидевшего рядом со мной. Выстрелил и, разумеется, промахнулся, вынудив нас и в самом деле действовать как союзники.

«Мэйвен должен был умереть в тот день. Жаль, что он не погиб».

Я по-прежнему ощущаю во рту стальной вкус его крови, которая текла по каменным плитам, превратившись в настоящую реку у моих ног.

Попытка убийства провалилась. Мятежные Дома бежали, рассеявшись по своим уделам и твердыням. Элейн – не воин, и она покинула дворец до покушения. Но Дому Самоса пришлось притворяться и дальше. Я стояла на королевском совете – стояла, потому что этот хорек отказался выделить мне кресло, – и смотрела, как он допрашивает сестру Элейн. Как его кузен Мерандус лезет ей в голову… а потом ее казнили за измену.

Элейн молчит об этом, и я не настаиваю. Не представляю, что бы я сделала, если бы такая судьба постигла Птолемуса. Нет, неправда. Я представляю тысячу вариантов. Миллион различных форм жестокости и боли. И ни один из них не заполнил бы пустоту. Узы серебряной крови нерушимы, когда сильны. Наша верность тем немногим, кого мы любим, достигает самой глубины души.

«В таком случае, что сделает Бракен ради своих детей?»

Я не спрашивала про них и про то, как с ними обращаются в Монфоре. Проще этим не интересоваться. Одной заботой в мире тревог меньше.

Мое уединение нарушает ураган мускулистых конечностей и коротко стриженных светлых волос. Женщина-генерал грузно усаживается, так что пол под ногами дрожит.

– Ты двигаешься с изяществом бизона, – насмешливо говорю я, надеясь прогнать ее.

Она не ведет и бровью – и не отвечает. Лишь гневно смотрит на меня. Глаза у нее космически синие. Она поворачивается к иллюминатору и прислоняется лбом к стеклу, коротко выдохнув. Она не плачет. Не то что Бэрроу, которая вошла в самолет, икая, с красными глазами.

Генерал Фарли не тот человек, который будет демонстрировать горе. Тем не менее, боль исходит от нее приливной волной. Лицо Красной становится бесстрастным и пустым, на нем нет даже привычного отвращения, с которым она взирает на Серебряных, особенно на меня.

Я знаю, что у Фарли есть дочь, грудной ребенок.

«Только не здесь. Не на этом самолете».

Бэрроу следует за ней и садится рядом. Я вздыхаю. Мы прилетели сюда на двух самолетах – места хватило, чтобы отделить Красных от Серебряных, а также погрузить добычу из Корвиума. Жаль, что теперь мы не можем поступить так же, чтобы не приходилось тесниться по пути в Разломы.

– На этом самолете примерно шестьдесят мест, – буркаю я.

Мэра тоже бросает на меня сердитый взгляд – нечто среднее между гневом и душевной мукой.

– Пересядь, если хочешь, – отвечает она. – Но я сомневаюсь, что найдется место получше.

Она кивком указывает в сторону салона, занятого нашей разношерстной компанией.

Я откидываюсь на спинку плюшевого кресла, сдержав шумный вздох. Она права. Я не хочу провести несколько часов под маской светской любезности, пользуясь улыбкой, как щитом, обмениваясь сведениями и завуалированными угрозами с другими Серебряными. И у меня нет никакого желания закрывать глаза, сидя рядом с Красными, которые охотно перерезали бы мне горло. Как ни странно, Мэра Бэрроу – самая безопасная соседка. Наш договор защищает нас обеих.