Салазкин взял румпель и бизань-шкот, Словко — гика-шкот, Сережка Гольденбаум и Рыжик привычно ухватили стаксель— и кливер-шкоты. Матвей Рязанцев без команды, по своей инициативе, поднял апсель, который прихватил из рундука в ангаре. На Матвея посмотрели одобрительно.

Ветер мягко надавил слева, "Норд" слегка накренился, побежал в галфвинд к дальнему берегу. Большой волны не было, почти не брызгало, лишь редкие капли, сверкая, летели на Сережку и Рыжика (те радостно ойкали).

Салазкин смотрел вперед, и его глаза сияли чистым зеленым блеском. И лицо будто светилось, на нем таял, исчезал серовато-пыльный налет. Прилетела случайная капля, поползла по щеке, оставляя сырую дорожку…

— Не верится… — выдохнул Салазкин и встретился глазами со Словко. Виновато улыбнулся и повторил: — Не верится. Не думал, что снова может быть такое . Плесень с души отваливается кусками…

Словко поерзал от неловкости, будто услышал какое-то сверхсокровенное признание. Но не решился отвести глаза. Салазкин мигнул и отвел сам. Но лицо по-прежнему светилось.

— Помнишь, Словко, я говорил про яму… Про это говорить не надо бы, но сейчас вот… подперло вплотную. Как я там вспоминал вот такое и думал: неужели вернется? Чтобы белый парус и синева кругом… Иногда это даже вплеталось в медведевские пространства… В то, что Александр Петрович мне когда-то объяснял, а я там… когда сидел… выстраивал по памяти. Ну, это не расскажешь…

Салазкин двинул румпелем, "Норд" вильнул на курсе но не сбавил хода. Бурлила у борта вода…

И Словко вдруг сказал:

— А я… тоже выстраивал… вчера вечером и ночью… Вернее, оно само выстраивалось…

Салазкин опять шевельнул колено румпеля, глянул быстро и тревожно:

— Что оно ?

— Не знаю… Рыжик!

— Что? — весело оглянулся тот.

— Рыжик… помнишь, ты вчера мне рассказывал? Спрашивал… ну, про энергию… Можно, я расскажу это Сане? Он ведь… — Словко чуть не сказал: "Он ведь тоже видит фонарик", но не решился. Рыжик, однако, все понял.

— Про колесо, да? Расскажи, конечно! Это же никакая не тайна, многие знают…

И тогда Словко сказал:

— Осенью Рыжик нашел громадное колесо, мы помогли ему установить его на оси. С подшипниками. В закутке позади дома… А вчера он мне говорит, будто в колесе какая-то энергия. Будто что-то в нем… ну, как бы рождается, если его начинаешь раскручивать…

— И что же? — нервно спросил Салазкин. Нагнулся вперед.

— Я днем про это и не думал ничуть, а вечером вспомнилось. И ночью… Лежу, а перед глазами это колесо… Оно вроде бы как часть какого-то механизма. Вертится и… все перестраивает вокруг. В бесконечном пространстве… А само это пространство из всяких кубов, пирамид, и они меняют свои места. И еще будто возникают бесконечные струны и начинают дрожать от неравномерности верчения. Там небольшой сбой на оси, чуть заметный эксцентрик. Ну и вот… — Словко сбился.

— По-хоже… — медленно сказал Салазкин.

— Саня, ты же всякую физику-математику изучал, тебе Медведев объяснял. Ты ведь знаешь, что это такое, да?

Все так же медленно Салазкин проговорил:

— Медведев кое-что знал… А я откуда? Дилетант из кружка юных математиков… Возможно, это проникновение сознания в структуру времени… Но сознание там — как шимпанзе на выставке электронной техники… Здесь надо разбираться годами. Или десятками лет…

У Словко почему-то прошел под рубашкой холодок.

— Я не хотел про это думать, оно само собой… И подумалось… показалось то есть: в этом можно разобраться только при каких-то особых условиях. Если их знаешь…

— Вот именно! Знать бы их!

— Я еще подумал… А что, если представить, будто струны… Нет, не знаю даже, как сказать… Ну, они словно что-то подсказывают…

Разговор теперь был уже не случайным. Он стал главным . Наметилось понимание, будто две струны зазвучали в одной тональности, вызывая резонанс друг в друге… Нет, ветер, паруса и синева не перестали радовать, не ушли на задний план. Они вплетались в разговор, делались частью загадки, о которой говорили Словко и Салазкин…

Подошли к берегу с садовыми участками, сделали оверштаг (Матвей умело убрал и снова вздернул апсель). Побежали обратно… А струны — те самые — ощутимо звенели в тонких тросах штагов и вант, отзывались в гулком, будто виолончель, корпусе "Норда"…

— Ты говоришь "начинай изучать", — досадливо спорил Словко. — Да я же… ну, в геометрии я хоть немного разбираюсь, а там, где надо считать, вычислять, формулы запоминать… да я же тугая пробка!

Салазкин азартно убеждал:

— По-твоему, математик кто? Вроде бухгалтера, что ли? Для математика важно ощущение проблемы. Умение нащупать суть… А вычисления… Великий Эйнштейн не помнил формулу закона Ома, которую учат в седьмом классе. Он приводил этим в бешенство своих ассистентов, но спокойно говорил: «А зачем? Есть же справочники…» И при этом он ощутил теорию относительности. Сейчас ее уже не считают всеобщей и бесспорной, но она все равно грандиозна…

— Разве Эйнштейн был математик, а не физик?

— Господи, а где грань? Особенно, если речь идет о нетрадиционной математике пространств и загадке хронополя… Давай скрутим еще поворот, не хочется на берег…

3

В тот день успели провести три гонки. Думали начать четвертую, сделали перерыв на полчаса, чтобы передохнуть. Словко рассеянно подсчитывал свои возможности. Нет, первое место ему не светило, лидировал Инаков. Но второе вполне могло быть, если только не выскочат вперед Ольга Шагалова и маленький, но лихой Лешка Янов. Впрочем, гоночные дела не занимали Словко целиком. Никак не забывался разговор, что вели на "Норде" он и Салазкин. И тревожил почему-то.

Когда перерыв кончался, на базе появился пожилой человек в помятом вельветовом костюме. Высокий, сутулый, седой. С белой щетинкой на впалых щеках, с тенью под глазами. Быстрыми шагами пересек пространство от ворот до мыса, подошел к Корнеичу.

— Даня…

— Олег! Какими судьбами?!

— Плохими судьбами, Даня… Пойдем куда-нибудь, надо поговорить…

Они отошли к шлюпочному эллингу, сели на сваленные там шины грузовиков. Корнеич молчал в ожидании придвинувшейся беды. Какой?..

Олег Петрович Московкин ладонью провел по вельветовой штанине, глянул вдаль, на озеро.

— У нас в детдоме умер мальчик. Тёма Ромейкин…

— Боже ж ты мой…

— Да… — хрипловато сказал Московкин. — Тёма Ромейкин одиннадцати лет… Впрочем, выглядел на девять…

— Это светленький такой, который стихи про Африку читал в Новый год?

— Нет, Даня, тот Ромашкин… А этого ты не знал. Он появился у нас всего месяц назад. Его приятели-беспризорники привели, сказали: "С нами, на улице, он умрет… Он прожил в доме всего десять дней, а потом — в больницу. Тяжелый порок сердца. Там посмотрели — нужна операция. Ну, сперва кто-то: "Ах, как же так, это сумасшедшие деньги…" Начальник детского отделения, хирург Протасов, грохнул кулаком. Сказал, что выгонит любую сволочь, которая еще вякнет о деньгах. Взялся оперировать сам… Это было позавчера…