— Не знаю… Может, побоялись, что ребята устанут. Это ведь, наверно, долго… А может, не захотели, потому что в форме. Вдруг старушки в церкви зашипят…

— Почему?

— Мало ли… Скажут: вот пионеров принесло. Они ведь не разбираются…

Рыжик подумал.

— Я заходил в церковь в форме несколько раз. Никто не шипел…

— Ну, это где как…

День был хороший, без вчерашней жары, но солнечный. Ветерок влетал в полуоткрытые и скоро выдул бензинный запах. Барабанщики слегка оживились, негромко переговаривались, кто-то даже осторожно посмеялся… Было странно думать, что в такой вот ясный час, когда синеет небо и пролетает за стеклами густая зелень, где-то под темными сводами, среди огоньков-свечек лежит ничего не чувствующий мальчик и над ним творят скорбное песнопение…

— Словко… — осторожно сказал Рыжик. — А я еще никогда не видел… человека, который… неживой…

— Это не страшно, Рыжик. Просто… будто человек уснул, вот и все… — Словко помнил, как пять лет назад умерла бабушка и как ее хоронили.

— Ты не думай, я не боюсь…

— Я и не думаю. Уж если ты тогда в лесу не испугался…

Рыжик быстро повернул лицо к Словко, лег на барабан щекой.

— Как это не испугался? Я там знаешь как трясся…

— Ну и что? Все равно ведь шел…

— А что было делать… — Рыжик почесал щеку о натянутый шнур барабана.

Словко вспомнил слова из какой-то книжки — то ли о партизанах, то ли о полярниках:

— Рыжик, я где-то читал, что это и есть храбрость. Когда человек боится, но все равно идет… Во время шторма тоже бывает страшно. Ну и пусть. Главное, не бросать руль и шкоты…

Рыжик шевельнул головой, вроде бы кивнул. И не ответил. Казалось, что прислушивается к гулу внутри барабана…

Ехали недолго. Октябрьское было в двадцати километрах от Преображенска. Автобус миновал широкие, почти пустые улицы и выкатил на дорогу, ведущую к темной массе разлапистых сосен и вековых берез. Над макушками деревьев золотился церковный крест. Раньше Октябрьское называлось Вахрамеевкой, это было старое заводское поселение. И кладбище было старое…

Автобус остановился у каменных сводчатых ворот. За ними, в глубине, виднелось церковное кольцо. Вокруг него стояло немало людей: взрослых и ребят. Может быть, не поместились в церкви, ждали…

Все вышли из автобуса. Игорь Нессонов тихо скомандовал барабанщикам, те выстроились в затылок друг другу. Приемы у них были давно отработаны.

— Ребятки, пойдемте туда… — просительно заговорила воспитательница. — Я покажу, где встать. И когда Тёму понесут… — Она вдруг всхлипнула.

Барабанщики встали редкой шеренгой недалеко от крыльца. Шестеро мальчишек и две девочки: Ксеня и Полинка Верховская… Поправили береты. Ступни на ширине плеч, левая ладонь на верхнем ободе барабана, правая рука опущена, ярко-желтые палочки прижаты к исцарапанной коричневой ноге. Все как всегда… как на отрядной линейке… только вот в душе что-то звенит, печально так и замирающе. По крайней мере, у него, у Словко.

Словко, Кирилл, Равиль стояли позади шеренги, в двух шагах. Корнеич, Салазкин и Кинтель — здесь же, рядом. Кричали кладбищенские вороны. Они кричали весело, нахально, будто были главными на всем белом свете… Потом они перестали кричать. Из раскрытых церковных дверей вышли на крыльцо несколько человек, заоглядывались… Потом вынесли Тёму.

Маленький и, видимо, совсем не тяжелый гроб держали на уровне плеч Московкин, водитель автобуса и еще двое мужчин. Стенка гроба была древесно-коричневого цвета. "Будто кораблик из сосновой коры", — подумал Словко. Остренькое, повернутое к небу лицо Темы было бледным и спокойным. Он словно и в самом деле спал…

Словко подумал — отрешенно, будто не он, а кто-то другой, со стороны: "Кажется здесь нарушение правил. В церкви после отпевания гроб закрывают, а сейчас вынесли открытым… — Это он вспомнил, как хоронили бабушку. — Наверно, для того, чтобы попрощались те, кто в церковь не попал…"

Игорь что-то тихо сказал барабанщикам. Те перехватили палочки в две руки, развели острые локти. Игорь вполголоса отдал новую команду.

"Р-рах… — негромко и сурово сказали барабаны. — Р-рах… Р-рах…" — Это был тот же прощальный марш, который играли на мысу, когда сжигали "Томика"…

"Р-рах… Р-рах…" Иногда редкий равномерный ритм восьми барабанов пробивались более частые и, казалось бы беспорядочные удары какого-то одного барабанщика. Но в этой беспорядочности тоже был смысл — печальный и сдержанно-нервный…

Люди из церкви все шли, шли. Видимо, это были жители поселка. А были и ребята — и совсем небольшие, и старшеклассники. Наверно, воспитанники детдома. Но не очень много их было. И Словко вспомнил, как Московкин говорил вчера: больше половины детдомовцев сейчас в летних лагерях…

Последним показался в дверях старый священник в очках. Стоял на пороге, держал перед собой большой медный крест…

Дребезжаще ударил на церкви колокол. Раз… второй… Тему уносили в глубину кладбище, люди растянувшейся толпой шли следом. Барабанщики опустили палочки, сломали строй. Сняли береты, затолкали их под погончики с якорями. И пошли за остальными — уже не цепочкой, а беспорядочной стайкой, похожие на тонконогих черных галчат. И Словко за ними, и Равиль, и Кирилл. И Корнеич с Кинтелем и Салазкиным. А колокол посылал им в спину жалобные медные сигналы…

Могила была вырыта на плоском, свободном от деревьев бугре, среди высоких желтых соцветий и лилового кипрея. Опустили коричневый кораблик с Тёмой на краю узкой ямы. Обступили широким и плотным кольцом. Но потом вдруг расступились в одном месте. Это Московкин что-то сказал взрослым и ребятам, и они заоглядывались, пропуская вперед барабанщиков и тех, кто был с ними.

И барабанщики снова встали шеренгой, недалеко от могилы. Не там, где лежал Тёма, а на другом краю. Опять надели береты. А к Тёме вышел Олег Петрович. И тихо стало, даже листья не шелестели. И колокол… то ли он уже не звонил, то ли Словко перестал слышать его.

Олег Петрович смотрел на Тёму и так, не поднимая головы, стал говорить — негромко и будто для себя:

— Этот мальчик был с нами совсем недолго. Но мы успели полюбить его. У Тёмы была ужасно горькая, несправедливая судьба, сиротское бездомное детство. Но он сумел сохранить светлую душу. Он был добрым, славным. Талантливым был… Он вырос бы замечательным человеком. Но его убили… Да, убили мальчика — те, кто оскверняет жизнь своей жадностью, равнодушием к людям, своим неискоренимым желанием богатеть, грести под себя, наживаться, строить свои многоэтажные дачи, делать из страны личное поместье для себя и себе подобных… Скорее всего, они не знали именно про него, про Тёму Ромейкина, и все же он — их жертва. На их совести тысячи и тысячи таких жертв. На совести нелюдей, которые топчут, презирают, отдают на съедение преступному миру, болезням, голоду детство нашей земли… А детство сопротивляется. И Тёма погиб в войне добра со злом, погиб, как один из маленьких барабанщиков, которые в былые времена шагали впереди борцов за справедливость… О таких барабанщиках есть старая песня и в ней слова: