— И что… не помогла операция?

У Московкина дернулся на тощем горле кадык.

— Даня, она бы помогла. Обязательно… Только эти операции делаются при искусственном сердце, прибор такой. А в самый важный момент отключилось электричество. Лампы, мотор…

— Позавчера в полдень, да? — глухо сказал Корнеич.

— Да… Конечно, включили генератор, но несколько минут было потеряно. И вот… Славный был мальчонка, тихий такой. Добрый… Его успели полюбить за десять дней… — Московкин быстро потер щетинистые щеки.

— Этим займется прокуратура, — угрюмо сказал Корнеич.

— Да займется, конечно… Как займется, так и замнет все… Из одной кормушки куски таскают… А Тёмку не вернешь… Даня, я вот что приехал. С просьбой…

— Говори.

— Завтра его будут хоронить. Может быть пришлешь ваших барабанщиков? Проводить мальчика… Это не я придумал, ребята просят. Своих-то барабанов мы еще не завели, а ваши моим ребятам очень понравились, когда они приезжали на Равноденствие…

— Конечно, Олег, — быстро сказал Корнеич.

— Потому что… ребята говорят… Тёмка, мол, погиб. Как на войне с чиновничьей сволочью…

— Да, Олег, конечно… Пойдем.

Они двинулись к мысу. Навстречу кинулись нетерпеливые рулевые: когда же старт?

— Подождите, люди, — насупленно остановил Корнеич. — Тут такое дело… Соберите круг.

Если решалось что-то срочное и серьезное, когда одинаково важен был любой голос — независимо от того, сколько тебе лет и какое у тебя звание, — собирали не линейку, а общий круг. Заранее знающий: случилось особенное. Тут не до строевых приемов и маршей.

И вот встали неровным овалом у мачты сорок четыре человека. Большие и маленькие, взъерошенные, многие в оранжевых надувных жилетах на голых плечах. Напряженно ждущие. Здесь же были и взрослые: Аида, Кинтель, Салазкин, каперанг Соломин, подъехавший минуту назад (лишь Феликса не было, опять где-то "выходил на…").

Припадая на протез, Корнеич шагнул к мачте, потянул за собой Олега.

— Люди, вот… если кто не знает, это Олег Петрович Московкин. Тот человек, который тридцать два года назад создал "Эспаду". Сейчас он директор детского дома в Октябрьском. Там случилась беда… Помните, позавчера днем не стало электричества? Отключили целый район. Говорят, за долги. В это время в больнице шла операция, на сердце у мальчика. Аппарат "искусственное сердце" остановился, мальчик умер…

Тихо стало на мысу, мёртво. Только трепетали на яхтах паруса, да полоскались на мачте два флага. Оранжевый — флотилии "Эспада", сине-белый — сигнал гонок.

Корнеич послушал это полоскание, посмотрел на флаги и сказал:

— Мы ничем не можем помочь мальчику Тёме Ромейкину. Но у ребят из детдома и у Олега Петровича есть просьба. Чтобы наши барабанщики завтра в час похорон сыграли прощальный марш. Тёма не был у нас в "Эспаде", но вы все члены одного ребячьего сообщества на нашей Земле, должны сочувствовать друг другу. Понимать… Барабанщики не откажутся? Кто сможет поехать завтра в Октябрьское?

Восемь рук взлетели над мятыми беретами, над взлохмаченными головами. И не только восемь. Подняли руки еще многие, не только барабанщики.

Олег Петрович глуховато сказал:

— Спасибо, ребята… Я пришлю автобус. Только он маленький, там помещается человек пятнадцать, не больше. Смотрите сами…

Аида вдруг быстро встала рядом с Корнеичом, что-то шелестяще заговорила ему в щеку. Можно было разобрать: "…психологическая нагрузка… неоправданные стрессы…" Побледневший Кинтель подошел к ней с другой стороны и очень тихо попросил:

— Аида Матвеевна, заткнитесь, пожалуйста…

Она хлопнула губами.

Флаг-капитан Равиль Сегаев вдруг отчетливо скомандовал:

— Флотилия, внимание!

И круг (не линейка, не строй, но все равно флотилия) шевельнулся, обретая привычную слаженность. Равиль широким шагом подошел к мачте, размотал на железной утке флага-фал.

— Флотилия, на флаг! — в навалившемся молчании сказал Равиль.

Каждый поднял в салюте руку (даже Аида). И Московкин. Каперанг Соломин был без формы, без фуражки, в синей футболке с парусником "Седов". Он не мог приложить руку к козырьку и тоже поднял ее в салюте — так же, как тридцать лет назад, когда салютовал флагу в строю отряда.

Флаг пополз из-под клотика мачты и замер на ее середине…

Гонок в этот день больше не было…

Барабанщики надели черные рубашки.

Вообще-то эти рубашки носили в "Эспаде" в холодную пору — от осеннего до весеннего равноденствия. Летом в них было жарко. Но для нынешней поездки в Октябрьское они годились больше, чем оранжевые.

Словко тоже надел черную рубашку. И Кирилл Инаков. А Равиль Сегаев, который обычно ходил во флагманской синей куртке, сейчас пришел черной футболке. Они — Словко, Кирилл и Равиль решили ехать с барабанщиками. Вместе с ребятами поехали Корнеич, Кинтель и Салазкин.

Автобус из Октябрьского пришел к штабу на Профсоюзной улице к часу дня, как условились накануне. Кроме пожилого молчаливого шофера в нем была еще молоденькая воспитательница детдома с напряженным (и похоже, что заплаканным) лицом. Она объяснила, что сейчас Тёму отпевают в поселковой церкви.

— Приедем как раз, когда это закончится…

Восемь барабанщиков бесшумной цепочкой вошли в автобус, сели на жесткие клеенчатые сиденья, положили на колени большие, как бочонки барабаны с оранжевыми корабликами на черных лакированных боках, кто-то уперся в них подбородком, кто-то стал смотреть в окно. Молчали. Корнеич, Кинтель и Салазкин сели на заднее сиденье. Словко оказался впереди. Рядом — то ли случайно, то ли так подгадал — устроился Рыжик.

Воспитательница села рядом с водителем. Оглянулась, вполголоса спросила:

— Можно ехать?

— Да, пожалуйста… — откликнулся Корнеич.

Это "пожалуйста" сейчас показалось Словко странным, как из другого языка.

Поехали.

Автобус был очень старый, непонятно какой марки. Дребезжащий и тесный. Мест едва хватило на каждого. Пахло бензином. Словко и Рыжику дали венок из еловой хвои — у них впереди было чуть просторнее. Венок поставили на пол, прислонили к ногам. Иголки мягко покалывали кожу. Рыжик мизинцем тронул веточку и сказал шепотом:

— Пахнет лесом…

— Да… — шепнул Словко. И подумал, что конечно же Рыжик вспоминает ночной путь в лесу.

Рыжик сидел, упираясь подбородком в круглый бок барабана. Смотрел вперед, на стеклянную перегородку, за которой был виден морщинистый затылок водителя. Потом, не поворачиваясь к Словко, тихонько спросил:

— А почему нас не позвали на отпевание?