преминул бы указать на такой его характер. Между тем мы нигде не встречаем ничего подобного. Насколько мне известно, категорический императив упоминается впервые в «Критике чистого разума» (с. 802 первого и с. 830 пятого издания[212]), где он появляется вполне ex nunc[213], связанный с предыдущим предложением лишь посредством совершенно необоснованного «поэтому». Формально он вводится лишь в «Основах метафизики нравственности», которые нас здесь особенно интересуют, притом вводится всецело априорным путем, с помощью дедукции из понятий. Между тем находящаяся в пятом выпуске только что названного, столь важного для критической философии журнала Рейнгольда «formula concordiae[214] критицизма» устанавливает (на с. 122) даже такое положение: «Мы различаем моральное самосознание от опыта, с каким оно, как исконный факт, дальше которого не может идти никакое знание, связано в человеческом сознании, и мы понимаем под этим самосознанием непосредственное сознание обязанности, т. е. необходимости, принять в качестве импульса и руководства для волевых поступков независимую от удовольствия и страдания закономерность воли». Тут, конечно, мы вроде бы имеем «значительное положение, которое к тому же кое-что и полагает» (Шиллер)[215]. Но, говоря серьезно, в какое бесстыдное petitio principii, оказывается, превратился здесь кантовский моральный закон! Если бы действительно было так, то этика, конечно, обладала бы фундаментом несравненной прочности и не было бы нужды ни в каких конкурсных темах для поощрения к его отысканию. Но в таком случае было бы также величайшим чудом, почему подобный факт сознания был открыт так поздно, хотя в течение целых тысячелетий ревностно и кропотливо искали фундамента для морали. Ниже я укажу, каким образом сам Кант дал повод к рассматриваемому заблуждению. Тем не менее можно удивляться, что такое коренное заблуждение пользуется непререкаемым господством среди кантианцев; впрочем, и то сказать, сочиняя бесчисленные трактаты о кантовской философии, они ведь не подметили того искажения, какое претерпела «Критика чистого разума» во втором издании и вследствие которого она превратилась в лишенную целости, противоречащую самой себе книгу, что обнаружилось в настоящее время и, как мне кажется, вполне правильно разъяснено в розенкранцевском предисловии ко второму тому полного собрания сочинений Канта. Надо принять в расчет, что многие ученые, непрестанно уча с кафедры и в книгах, имеют мало времени для того, чтобы основательно учиться. Замечание «Docendo disco»[216] не всегда оправдывается, напротив, иной раз его можно пародировать таким образом: «Semper docendo nihil disco»[217], и даже не вполне лишены основания слова, вложенные Дидро в уста племянника Рамо: «И вы в самом деле думаете, что эти учителя понимают науки, обучением которых они занимаются? Вздор, милостивый государь, вздор. Если бы они обладали знаниями в достаточной мере, чтобы обучать им, они бы им не обучали». – «Почему же?» – «Они посвятили бы свою жизнь на их изучение» (по переводу Гёте, с. 104)[218]. И Лихтенберг говорит: «Я уже неоднократно замечал, что специалисты часто не знают самого главного»[219]. Что же – вернемся к кантовской морали – касается публики, то большинство людей, если только результат согласуется с их моральными чувствами, тотчас готовы думать, что выведение его так или иначе обеспечено, и, если оно представляется трудным, не будут особенно с ним возиться, а положатся в этом на «специалистов».

Таким образом, у Канта обоснование его морального закона вовсе не есть ни эмпирическое констатирование его как факта сознания, ни апелляция к моральному чувству, ни petitio principii под громким современным названием «абсолютного постулата»: это очень сложный процесс мышления, который проходит перед нами дважды, на с. 17 и 51 (R., с. 22 и 46)[220], и поясненное изложение которого будет таково.

Так как Кант, отвергая всякие эмпирические импульсы у воли, заранее отказался как от эмпирических от всех объективных и всех субъективных данных, на которых можно было бы обосновать какой-либо закон для нее, то у него ничего не остается в качестве материала этого закона, кроме его собственной формы. А эта последняя есть именно лишь закономерность. Закономерность же состоит в обязательности для всех, т. е. во всеобщем значении. Оно поэтому и становится материалом. Следовательно, содержанием закона будет не что иное, как сама его общеобязательность. Таким образом, он будет гласить: «Поступай лишь по максиме, относительно которой ты в то же время можешь желать, чтобы она стала всеобщим законом для всех разумных существ». Вот в чем, стало быть, заключается никем не признанное подлинное обоснование кантовского морального принципа, т. е. фундамент всей его этики. Сравни также «Критику практического разума», с. 61 (R., с. 147), конец примечания I[221]. Я готов засвидетельствовать свое искреннее удивление перед великим остроумием, с каким Кант выполнил свой фокус, но буду руководствоваться в своем серьезном исследовании мерилом истины. Замечу только, чтобы вернуться к этому еще потом, что разум, так как и поскольку он проделывает только что изложенное специальное рассуждение, получает название практического разума. Но категорический императив практического разума – это закон, получающийся как результат изложенного процесса мысли; таким образом, практический разум вовсе не есть, как это думали большинство авторов, а равным образом уже и Фихте, ни к чему более не сводимая особая способность, какое-то qualitas occulta[222], особого рода инстинкт моральности, подобный moral sense[223] Хатчесона[224], а представляет собою (как говорит сам Кант в предисловии, с. XII, по R., с. 8[225], и довольно часто в других местах) то же, что и теоретический разум, именно это он самый и есть, поскольку он совершает изложенный мыслительный процесс. Что касается Фихте, то он называет категорический императив Канта абсолютным постулатом («Основа общего наукоучения». Тюбинген, 1802, с. 240, примечание). Это современное, приукрашивающее выражение для petitio principii, и в таком-то виде сам Фихте всюду принимает категорический императив, так что он тоже повинен в отмеченном выше заблуждении.

Теперь возражение, которому прежде всего и непосредственно подлежит указанная Кантом основа для морали, заключается в том, что это происхождение некоего морального закона в нас невозможно потому, что оно предполагает, будто человек совершенно сам собою напал на мысль пуститься в поиски и разведку закона для своей воли, которому последняя подчинялась бы и с которым она должна была бы согласовываться. Но нельзя предполагать, чтобы это само могло прийти ему в голову; это возможно в том разве случае, если первый толчок и повод к этому уже дан каким-нибудь другим, положительно действенным, реальным и возвещающим себя в качестве такового моральным импульсом, самопроизвольно воздействующим на человека, даже проникающим в него. Но такое