— Не родился ещё тот человек, который сможет обмануть советскую власть! — торжественно провозгласил участковый и уселся за стол. — Фамилия?

— Березина, — рыдая, прошептала Таня, — только у нас фамилии не записывают. Мы на острове все бесфамильные.

— Оформить надо, — скупо бросил участковый, доставая кожаный планшет. Он долго писал, коверкая фамилии, ломая карандаш, размазывая химическую краску по бумаге. Когда с оформлением было закончено, все четверо направились к машине.

— Повезло нам, Егор, что участковый здесь был. Он к Ворониным приезжал. У них вчера курей украли. Уголовники с острова. Две несушки были, и тех теперь нету. Воронина нам яйцо давала для Мишки, а теперь кончилось яйцо. Совсем без ничего остались. А чо, ты им сахар скормил, чо ли? — Зина набросилась на Егора чуть не с кулаками. — А чем мы Троицу будем праздновать?

— Не ори, Зина, перетерпим. Скоро ягода пойдёт, птица потяжелеет. Проживём!

Зина успокоилась и пошла в огород, мысленно проклиная мазуриков с голодного острова.

Участковый привёз беглецов в Александрово и посадил в карцер, а на следующий день их на лодке отвезли на остров. Документы участковый отобрал и положил в сейф.

Глава четвертая

Колубаев лежал на кровати в доме для приезжих. Небольшой деревянный дом с рядом комнат, отхожим местом во дворе, плитой в конце коридора радовал чистотой и опрятностью. За домом следила местная жительница хантыйка Настасья. Поначалу Колубаев задирал хантыйку, потом она ему надоела. В посёлке делать нечего, никаких развлечений, сплошная скукота. День за днём слал Колубаев телеграммы в Томск, но в ответ ничего не получал. Периодически Колубаев вскакивал с постели, приоткрывая дверь, ему всё казалось, что стучится нарочный или почтальон, но в коридорчике было пусто, только Настасья дремала в углу на диванчике.

— Эй, узкоплёнка! — рявкал Колубаев, хантыйка пугалась, вздрагивала, чем доставляла временную радость беспокойному постояльцу.

В дверь постучали. Колубаев приоткрыл правый глаз, неужели опять показалось? Постучали чуть громче. Не показалось.

— Входите!

Колубаев вскочил и одёрнул гимнастёрку, вдруг кто из районного начальства пожаловал? В дверь заглянул охранник с острова Назино.

— Товарищ Колубаев, разрешите?

— Да входи ты! — Рубанул воздух Колубаев, не скрывая разочарования. Сейчас охранник начнёт жаловаться на тяжёлые условия труда, надеясь, что жалобы услышат в Томске, в самом управлении лагерей. Не услышат. Колубаев не допустит. С этими мыслями помощник коменданта грузно обрушился на стул.

— Товарищ Колубаев, тут такое дело, — прошептал охранник, оглядываясь на закрытую дверь.

— Там никого, одна хантыйка, так она по-русски ни бельмеса, — скупо бросил Колубаев, искоса изучая охранника. Ничего примечательного, рябое лицо, оспины щедро засыпали грудь и шею, задранный нос, редкие соломенные волосы, ружьё за плечом. Гимнастёрка не стирана месяца два. Колубаев потянул носом и чихнул.

— Меня Мизгирь послал, он на острове контрреволюцию поймал!

Конвойный с торжествующим видом перекинул ружьё на левое плечо.

— Поймал, говоришь? На острове, в Назино? Да какая там контрреволюция, — пробурчал Колубаев, покусывая нижнюю губу. — Ну, ладно, рассказывай!

— Там, на острове, товарищ Колубаев, китаец из уголовного элемента чистую контрреволюцию развёл.

— Да ну! — не поверил Колубаев и махнул рукой, мол, будет байки травить.

— Точно, товарищ Колубаев! В поезде сказал, и Мизгирь может подтвердить, что «коммунары — это хорошо, а коммунизм хреново!» Вот!

— Да ты что! Это же точно контрреволюция в чистом виде, — согласился Колубаев, поглаживая больное колено, простреленное в боях за освобождение Алтайского края от колчаковской своры.

— Вот-вот, и я то же самое говорю! — Конвойный гневно пристукнул прикладом об пол.

— Тихо ты! — прикрикнул Колубаев и крикнул, приоткрыв дверь: — Настасья, принеси-ка самовар да поисть собери!

В комнате с голыми стенами, кроме кровати с байковым одеялом, стола, да двух кривоногих стульев, не было ничего — ни коврика на полу, ни занавесок на окнах. Вскоре Настасья притащила пыхтящий самовар и сама пыхтела, как паровоз, со свистом и бульканьем, потом натаскала тарелок с рыбой, солониной, хлебом. Колубаев подумал и вытащил из-под кровати бутыль с самогоном.

— Пей, охрана!

Забулькала ядрёная жидкость, в комнате запахло вяленой рыбой, копчёным мясом и луком. Напились быстро, и часа не прошло. Конвойный хлюпал носом, тыкая пальцем в тарелки, выбирая закуску повкуснее.

— Ты, охрана, забудь, с чем приходил. — Колубаев взял палец конвойного и ткнул в тарелку с мясом. — Из головы выбрось. А то пожалеешь.

— Пожалею, — согласился конвойный, — там это, товарищ Колубаев, там людей на острове жрут. Баб, девок режут, как баранов.

— Не может быть! — Колубаева перекосило, затрясло, трясущимися руками отодвинув тарелку с мясом, он вскочил со стула, закрыл дверь и ключ в замке повернул.

— Точно, товарищ Колубаев! Жрут девок. Голодуют люди.

Конвойный жадно припал к тарелке с мясом. Колубаев сжал голову руками. За такое дело можно под расстрел пойти, скажут, привёз баржу, выгрузил народ, а людишек пожрали. Колубаев долго тискал голову, стараясь выжать из неё хоть какой-нибудь выход, он очнулся от сильного храпа. Конвойный уснул за столом, подложив обе руки под помятое лицо. Ружьё прислонил к стулу.

— Охрана! Оставить!

Охранник вскочил, руки прижал, при этом опрокинув стул, ружьё грохнулось на пол.

— Возьми с собой, на дорожку. — Колубаев протянул котомку с едой. — Будешь молчать, помощником возьму!

— Слушаюсь, товарищ Колубаев!

Охранник пошатнулся, но удержался, повернув кругом, строевым шагом направился к выходу. Так же протопал по коридору, так же прошагал мимо окна. А Колубаев, очистив стол, закрыл дверь на ключ и уселся писать очередную телеграмму.

Утро выдалось ясное, почти летнее. Конец мая за окном, а солнце печёт, как в июле. Северная погода переменчива, то холодом подует, то жарой разморит. Колубаев посмотрел на карманные часы с золотой цепочкой: уже шесть, пора вставать. Часы придавали Колубаеву уверенность, он с детства мечтал