— Утюг вы поставили на плиту? Правильно. Они хотели изобразить несчастный случай, поэтому даже вязали меня этими «кроватками». Вы знаете, что по-итальянски галстук — «краватто»? Если бы я сгорел, рядом нашли бы только обрывки одежды. Устраивать поджог было бы слишком подозрительно: я не курю, и плита у меня электрическая. Вот и придумали эту штуку с утюгом. Остроумно, не правда ли? Но это очень хороший утюг, с отличным термостатом. Термостат работал несколько часов, включая и выключая нагревание. Ну, а потом не выдержал. И тут очень кстати пришли вы. Этого они не могли предположить.

— Кто это — они? — спросил Саша, присаживаясь на край письменного стола. От всех событий сегодняшнего дня у него начала болеть голова. Московское приобретение — до приезда сюда он вообще не знал, что такое головная боль.

— Кое-кто из моих знакомых. И незнакомых тоже. Вы удивитесь, но не все они — азербайджанцы.

Саша не удивился, поскольку просто ничего не понимал.

— Это продолжение истории с листовками, — пояснил профессор, но понятнее не стало. — Да, кстати!

Он выскочил из комнаты, хлопнул какой-то дверью, видимо, балконной, и вскоре вернулся с прозрачным пакетом:

— Вот! Положили в пакет и на улицу вынесли, чтоб не сгорели и не попортились. Артисты! Это те самые пасквили, что мне принесла Карина. Узнае́те?

Саша не знал, что сказать. Какие-то пасквили. Карина принесла их сюда? Откуда, зачем? И почему Саша их должен узнать?

— Сегодня, то есть уже почти вчера, она снова пришла, и мы продолжили разговор. Да… Я виноват. Мне надо было сразу отправить ее домой или не открывать им, сделать вид, что меня нет дома.

Саша опять ничего не понял, но похолодел от невнятных догадок.

— Мурат Гусейнович, — произнес он наконец, собравшись с силами, — я не знаю ни про какие пасквили. Зачем Карина к вам пришла? Почему это было «снова»? Кому вы открыли? И что они ей сделали?!.

Профессор остановился посреди комнаты в полном замешательстве.

— То есть вы ничего не знаете? Ваша жена вам не рассказывала? Но разве не вы нашли на балконе листовки на азербайджанском языке?

Саша нахмурился, припоминая, что какие-то бумажки он действительно находил.

— И она вам не говорила, что было потом? И про убийство тоже?

— Какое еще убийство? — прошептал Саша. — Здесь тоже — убийство?

Мурат Гусейнович помолчал, видимо, соображая.

— Вы много работаете? — спросил он с почти утвердительной интонацией. — Уходите рано, приходите поздно? Практически без выходных? Где-нибудь в автосервисе?

Саша кивнул.

— Тогда все понятно. Садитесь, я буду вам рассказывать все с самого начала. Нет-нет, вы в кресло. Я насиделся.

Они сели — Саша в кресло, а профессор на стул, — и Мурат Гусейнович рассказал своему спасителю все-все-все, в том числе и о своей миротворческой миссии, о которой хотел, но не успел поведать Карине. Все, начиная с трупа под дверью и кончая своим возвращением домой из больницы.

Джафара он отпустил у подъезда, нечего ему было являться на глаза боссу, которого он накануне слегка придушил дзюдоистским приемом. Наверняка службу парня у Арифа можно было считать законченной, а ему самому не мешало бы лечь на дно или вернуться в свое село, подальше от Москвы.

Кабиров надеялся, что Ариф уже покинул его дом, придя в себя после эффективного, но, как уверял Джафар, не опасного для жизни приема. Ариф действительно пребывал в сознании, но никуда не думал уходить, более того, с ним в квартире находились еще двое — подручный Арифа Алиева, Али, и незнакомый профессору человек, который оказался русским.

Втроем они вынесли Кабирову приговор за измену азербайджанскому народу. Он должен был погибнуть от несчастного случая, вызванного неосторожным обращением с электроприборами. А листовки антиармянского содержания переместились на балкон, чтобы поведать миру, каким ксенофобом и националистом профессор был на самом деле. С этой же целью народные мстители изъяли все бумаги Мурата Гусейновича, где его рукой могли быть записаны мысли совершенно не националистического содержания.

Короче, они предусмотрели все, кроме Сашиного визита, да еще качества немецкого утюга.

— Вы не волнуйтесь, — повторил Кабиров, возвращаясь к самой важной для Саши теме, — он ничего ей не сделал, только напутал. Я, старый дурак, рассчитывал на его цивилизованность — напрасно, ох напрасно.

Саша не ответил. У него уже совершенно не было сил.

— Пойдите домой, друг мой, — сказал профессор, — и ложитесь спать. У вас был слишком тяжелый день. Завтра с утра ведь в больницу, правильно? Хотите, я дам вам таблетку, чтобы заснуть? Это очень хорошее средство — вы засыпаете сразу, а встаете со свежей головой, даже если спали пару часов. Только привыкать не стоит.

Он вышел на кухню и вернулся с облаткой и стаканом воды.

— Выпьете сейчас или возьмете с собой?

Саша, с трудом поднявшись из кресла, посмотрел на него растерянно, поскольку уже не в состоянии был принимать даже самые простые решения. Кабиров истолковал его взгляд по-своему:

— Нет, не хотите — не пейте, я не настаиваю. Вы… Да. Вы имеете основания мне не доверять…

Саша покачал головой, взял таблетку и стакан и залпом выпил. Молча пожал профессору руку, дошел до своей квартиры, не раздеваясь рухнул на кровать рядом с разобранными Кариниными вещами и провалился в глухой сон.

Он действительно проснулся довольно бодрым, быстро сложил вещи, не забыв тапочки и зубную щетку, проглотил бутерброд с холодным чаем и помчался к Карине. Только по дороге он вспомнил, что осталась еще одна нерешенная и практически нерешаемая проблема — операция Ашотика и его, Саши, поездка в Ереван.

— Полезное знакомство! — сказал Юрий Павлович в машине, довольно потирая руки. — Этот капитан мне понравился. Очень хочется затащить его к нам на тренировки!

— Дались тебе эти тренировки, — пробормотал Переяславчиков, думая о чем-то своем. Он говорил «ты» всем своим подчиненным, независимо от возраста.

— Дались! — убежденно ответил ветеран-афганец. — Дались! Ребята должны чувствовать себя солдатами, а не старушками на лавочке. Слыхали, уже был случай, когда кавказцы наших отметелили? Это оттого, что кишка тонка. А я в них воспитываю дисциплину, стойкость, уверенность в себе.

— Ты меня под монастырь подведешь своим воспитанием, — вздохнул Леонид Викторович. — Что там свободная пресса, молчит?

— Пока молчит.

— А ты мониторишь?

— Так точно, каждый день просматриваю, как вы сказали.

Переяславчиков опять вздохнул, глядя за окно на покрытые коричневой слякотью московские улицы. Паскудство, зима называется. Поехать бы за город, на дачу, так ведь и там ненамного лучше. Загубили природу, демократы хреновы. Кстати, это удачный ход для предвыборной кампании: защитим русскую природу! Надо записать.