— После объясню, почему я так… С опозданиями даже интереснее. Будет о чем вспомнить, — сказал он, пытаясь улыбнуться.

— Пять минут назад я звонила тебе домой, — немножко изменившимся голосом заговорила Надя после минуты молчания. — Мне сначала ответил твой сын, а потом я разговаривала с твоей женой. И еще кто-то подавал там голос. У тебя сколько детей-то?

— Двое, — машинально ответил Букварев и только после этого с удивлением отметил, как медленно доходит до него вся неловкость, весь ужас его положения.

«Ну? Что мне осталось? — мысленно спросил он себя, постепенно холодея и наполняясь жгучим стыдом. — Осталось вести себя честно, чтобы не нагромоздить еще кучу дров».

Он шел рядом с Надей, глядел под ноги и почему-то старался не делать никаких жестов, чтобы не отвлекаться от главного и не выглядеть дураком.

— Как зовут твою жену? — спросила Надя и пристально глянула ему в лицо.

— Люба, — опустив глаза, ответил он.

— Она хорошая?

— Да.

— А сколько лет твоим детям?

— Генашке — шесть, Ленке год.

— Они, наверное, прелесть, если в папу и маму. — Голос Нади звучал без всякой обиды и насмешки, он был таким же теплым и искренним, как и раньше, и поэтому Буквареву даже в голову не пришло, что если дети в него, то и они должны быть такими же порочными, как он сам, лгун и обманщик, клятвопреступник и домогатель, каким предстал он перед Надей. Но Надя говорила о его детях как о детях вообще, просто и тепло, с улыбкой, и он думал о них сейчас так же, даже немного загордился оттого, что Надя похвалила их.

— Да, они прелесть, — тихо сказал он. — Жизнь еще ни чуточку не испортила их.

— Ты хочешь сказать, что виноват передо мной? Не надо. Это я виновата. Перед тобой и особенно перед Юрочкой. Он хороший и все прощает. Сначала я уехала от него… Теперь он приехал сюда, в какие-то сопки. Мы еще не встречались здесь… Он отличный парень. Я сама должна как-то найти его, чтобы поблагодарить…

Букварев молчал, но все в нем заговорило, особенно упрямство и ревность к этому Юрочке. Да и нельзя было ему, надававшему столько клятв и наговорившему громких слов, отступать без боя. Обратный ход надо было давать медленно и осторожно, уступая захваченные позиции постепенно, с возражениями и даже попытками новых атак, пусть заведомо фиктивных. И честно взвесив свои чувства, Букварев еще мог бы заявить, что без Нади ему будет пустовато, а обида и упреки Нади доставили бы ему немало боли. Это еще не беда и не конец, что Надя узнала о существовании его жены и детей. Любят и женатых! И любовь такая — самая, пожалуй, искренняя, сильная и трогательная, даже трагичная. Это и есть настоящая любовь. И если бы у Нади была к нему такая любовь — простила бы Надя ему любую ложь про семью, поняла бы, что не мог он иначе. А поняв, любила бы его, попавшего в столь затруднительное положение и страдающего, еще больше. Да она и должна понять, что, решившись на ложь, он как бы отрекся от семьи по одной лишь причине, по причине своей любви к Наде. Букварев еще надеялся, что ей, как и почти всякой девушке, должны нравиться такие, жертвующие всем ради них поклонники, и такие свидания, какие были у них, и что она снова потянется к нему, пусть не так, как раньше, потому что она узнала о нем теперь все, но зато к такому понятному теперь и близкому, доброму и страдающему. Но он ошибся.

— До свидания, вернее, прощайте, Василий Иванович.

— До свидания, — беззвучно шептал Букварев, безвольно глядя, как спокойно и ровно уходит Надя по асфальтовой дорожке, усыпанной шуршащими листьями. Нет, было все же что-то скорбное в ее одинокой маленькой фигурке: и понуро опущенные плечи, и склоненная набок голова, и медлительная походка, когда ноги как бы не хотят идти и подошвы туфель едва поднимаются над землей, и бессильно лежащие в карманах плаща руки, — все выдавало это.

Букварев, еще не зная, зачем он это делает, бросился за ней, стараясь не очень громко стучать каблуками. Догнал. Глянул в ее опущенное лицо, но ничего не разглядел в нем, кроме задумчивости. Пошел вровень с ней на расстоянии шага. Но не взглянула на него Надя, еще ниже опустила голову.

Невдалеке от трубчатых, покрашенных под алюминий и холодно глядевших сейчас, в мертвенном свете вечера, ворот она остановилась и, так же не глядя на него, стала потихоньку ворошить хрусткие неживые листья носком туфли. Букварев тоже остановился, опустив руки и склонив голову.

— Отдай мне ножик, — вдруг глухо проговорила она и в упор поглядела ему в глаза. Что-то новое сквозило во всем ее облике, хмурое, твердое, глубинное.

Букварев жестоко упрекнул себя за ножик, про который успел начисто забыть, и тут же представил себе Генашку, спящего в руках с этим ножом… Его охватило смятение, стало почти больно.

— Видишь, какой ты? И о моих просьбах забываешь, как о своей семье, — с грустной улыбкой упрекнула она его. — Не думала я, что с мужчинами твоего возраста может твориться что-то подобное, словно и не тридцать тебе лет, а находишься ты в переходном, юношеском, что ли, возрасте… Я права?

— С человеком может твориться всякое и в моем возрасте, — невесело ответил Букварев.

— И ты меня держал эти дни при себе как отдушину, как опору?

Букварев поразился ее проницательностью, и ему снова стало стыдно. Но признаваться было выше его сил и самолюбия.

— Не совсем так… — промямлил он. — Я ведь не отказываюсь ни от одного слова, которые сказал тебе.

Не отдавая себе отчета, Букварев тоже, как и Надя, раздвигал перед собой листья движением ноги и очистил уже порядочный полукруг.

Надя сделала по чистому асфальту первый шаг, и Букварев понял, что это первый ее серьезный шаг от него и ему уже не остановить ее.

— Что тебе