в этом ноже? — со слабой надеждой остановить ее и хоть еще немного поговорить, спросил он.

— Ровно ничего, — спокойно ответила она и вдруг, обнаружив на асфальте расчерченные мелом квадраты, проскакала по ним туда и обратно на одной ноге. Букварев тоскливо глядел на нее со слабой кривой улыбкой и вполне сознавал нелепость своего положения и своей фигуры мужика, играющего роль влюбленного, рядом с этой невинной девчонкой, да еще один на один, в ночном парке.

«Она может посчитать меня за ненормального, за какого-нибудь шизофреника или недоразвитого эротомана, — униженно подумал он и тут же стал успокаивать себя: — Нет. Это было бы столь отвратительно, что в пору вешаться на первом суку здесь же в парке. Нет, она умна и чутка. Она все понимает и не обидит, не сделает больно. Вон как расщепнула она меня, словно орешек с битой скорлупой. И откуда бы ей понять с ее-то жизненным багажом, что со мной творится что-то неладное? Однако поняла. Нет, с ней нельзя, как с зеленой девчонкой, но и нельзя как со взрослой женщиной. Попробовал раз — и в ответ слезы обиды. Неотесанный я все же, пень пнем…»

«А что делать? Не оставаться же в ее глазах навсегда жалким, запутавшимся, лживым женатиком?»

Букварева начало подергивать, он изнывал.

— Счастья тебе, — неожиданно вырвались у него сами собой сдавленные волнением слова.

Надя перестала скакать и пристально, с прищуром вгляделась в его лицо. А он отчего-то задумался о Юрочке и ему рисовался тощий угреватый юнец с лохматой головой и туманными глазами; по вечерам этот длинноволосый парень, неумный и нагловатый остряк, обязательно бренчит сразу всеми струнами захватанной гитары где-нибудь в подворотне и поет, до безобразия искажая западные песенки.

Надя все еще рассматривала его.

— У тебя такой вид, как будто ты страдаешь. Тебе так неприятно? Или что-нибудь болит? — участливо и с легкой тревогой спросила она.

— Нет, ничего, — поспешил успокоить ее Букварев, проникшись к ней новой благодарностью, и постарался отвлечь разговор от себя.

— А Юрочка — твой ровесник? Вы не в одном классе с ним учились?

— Да, — с горделивой торжественностью ответила она.

— И вы считаете, что вполне подходите друг другу?

— Во всяком случае, я — да. Но и он об этом говорил.

«Вот уж в этом-то они еще ничего не соображают, — решил про себя Букварев. — Не съели еще вместе пуда соли». — И он почему-то решил ухватиться за эту соломинку.

— Рано вы в этом уверились, — необидно заговорил он, как с лучшим другом, когда требуется сказать о самом сокровенном и от всей души. — Сама увидишь, как еще потреплет вас жизнь, изменит все ваши о ней представления, самих вас сделает другими. Такие выводы — подходят ли два человека один другому — могут делать только люди бывалые, в возрасте не меньше моего. А вы, девчонки, нашего брата презираете, стариками да женатиками зовете, над нашими лысинами посмеиваетесь. А ведь если разобраться — то в людях моего возраста есть все, что и в твоих длинноволосых одноклассниках. Только взамен их глупости и безответственности у нас есть еще опыт, ответственное дело, положение. С таким спутником самостоятельную жизнь начинать легче. Жаль, что девицы глядят на все это легкомысленно. Но у тебя-то голова работает! Можешь мне поверить.

Букварев говорил все это рассудительно, в его голосе вряд ли можно было уловить хоть чуть иронии. Но внутренне он над собой иронизировал, и не без горечи. И знал, что говорит все это без всякой надежды на успех, даже без желания добиться какого-то там успеха. Просто эти слова, по его мнению, успокаивали и даже немного оправдывали его в Надиных глазах. И не беда, что выглядит он с такими речами не шибко умным и малость пошловатым мещанином. Лучше уж казаться таким, чем просто пошлым соблазнителем, лгуном или полунормальным размазней, прилипчивым и нечистоплотным. Он все это рассчитал и надеялся, что Надя поймет его игру и примет ее. И по выражению лица Нади, по ее глазам, понял, что в расчете не обманулся.

— И в вашем возрасте не все уж такие деловые и ответственные, — солидно возразила она. — Юрочка пишет, какого качества проект выдали ему люди твоего поколения.

Букварев ожидал чего угодно, только не такого удара. Сообщение Нади ставило Юрочку — этого длинноволосого пустого юнца с разбитой гитарой — сразу на одну доску с Букваревым и даже чуть выше, в позицию критикующего, критикующего справедливо.

— Да кто он такой, твой Юрочка? — почти вскрикнул он.

— Сейчас он прораб, там, в этих сопках, как их…

— Мокрецовских, — подсказал Букварев.

— Вот-вот.

— Так я же туда на днях еду!

— Неужели! Тогда отвезешь ему письмо от меня. Надеюсь, что… не прочтешь его по дороге?

Надя даже в ладошки похлопала от радости и тут же строго поглядела на Букварева.

— Не прочту, — тоже с улыбкой заверил ее Букварев, которому неожиданно стало легче, почти хорошо.

— Я пойду? — вдруг спросила она, будто нуждалась в разрешении Букварева. — Начну писать Юрочке. Про тебя можно ему что-нибудь сообщить?

Букварев снова опешил, непроизвольно потер глаза.

— Ведь надо же ему как-то объяснить, почему письмо везешь именно ты? — толковала Надя. — Пусть он знает, что мы немножко знакомы и дружны. Я напишу ему о тебе только хорошее. А с тобой письмо посылаю потому, что почта туда ходит плохо.

— Да, да, это я знаю, — едва проговорил Букварев, совсем уж сбитый с толку таким оборотом свидания.

Он поглядел в ее зеленые, снова загоревшиеся глаза, и увидел, что это глаза молодой любящей женщины. И как-то неважно было сейчас для него, его она любит или кого-то другого. Важно было, что она любит и счастлива этим. И он тихо радовался чему-то вместе с нею.

Еще вчера он, увидев такие ее глаза перед собой, кинулся бы к ней и зацеловал, не отпустил бы от себя до полуночи, до утра! Но сегодня между ними пролегло что-то непреодолимое и святое, которое даже