Женькин отец, судя по всему, был порядочным человеком, это радовало. А вот Женька…

– Я вернулась через три года. Боялась, говоря по правде, хотя за три года научилась более-менее жить сама. Это не так и сложно… В общем, мы с Женькой встретились в доме его родителей. Я сама пришла… Нет ничего хуже, чем бегать от собственных страхов. Надеялась, он успокоился, образумился. Мы поговорим, как взрослые люди, разойдемся, чтобы жить каждый своей жизнью.

– Получилось?

– Его отец был болен. А он… он очень много для меня сделал. И мне хотелось лично сказать спасибо… Женька вел себя прилично. Был вежлив. О себе почти не рассказывал. Что-то там у него с карьерой не заладилось, а он не любил рассказывать о неудачах. Только обмолвился, что пришлось место работы сменить… про меня спрашивал… а что я? Была секретарем… потом училась на курсах, потому что без образования вообще никак… В общем, никаких особых высот и вершин. Они мне и не нужны были… разошлись. Женька не звонил недели две, я и успокоилась. А потом вдруг объявился, предложил встретиться… по старой памяти. Да и ради отца, он же болен… На память мне было наплевать, я бы от нее избавилась. А вот отец его – дело иное. Вдруг ему нужна моя помощь? Нет, не деньгами, но… я неплохо делала уколы, да и сиделкой подрабатывать приходилось. Но Женька заговорил не об отце, а о нас, о том, как нам было хорошо, что он работал над собой, исправился… и если мы попробуем снова. Я отказалась. Ушла… он снова позвонил. Потом явился… заночевал под дверью… Ключей у него не было, но… он приходил ко мне на работу. Иногда с цветами, чаще – с претензиями, что я стала стервой, которая его ни во что не ставит… и может, был прав… Я стала стервой, иначе и не скажешь. Вот так мы последние десять лет и воюем…

– Понятно.

Почти все было понятно, за исключением того, что эта Верой рассказанная история, несомненно, очень и очень жизненная, даже поучительная, к картине не имела ни малейшего отношения.

– Тогда… пойдем? – Вера обернулась, резко, точно подозревая, что бывший ее супруг вовсе не исчез, а прячется где-то в тени.

– Пойдем, – согласился Илья. – Только скажи… зачем ты меня убить пыталась?

Петербург встречал туманами и дымами.

Он был непривычно шумен, и Матрена жмурилась от счастья, вслушиваясь в многоголосье толпы. Кричали торговки, силясь перекрыть друг друга, суетился простой люд, заполняя грязные улицы. Медленно ползли экипажи. И все-то здесь, пестрое, неряшливое, порою уродливое, было ей мило и чудесно.

Неужели вернулась…

В столицу.

Давид был мрачен. И пусть решение о приезде принимал он, но все одно не мог отделаться от мысли, что, возвратившись, совершил самую большую ошибку в короткой своей жизни. И даже счастье жены не радовало.

– Спасибо. – Матрена поцеловала супруга в щеку. – Я так рада…

Он лишь вздохнул.

В конце концов, если вдруг что-то пойдет не так, всегда можно вернуться…

Встречала матушка.

– Ах, дорогой, – сказала она, обнимая сына. – Как же я по тебе соскучилась!

Невестку она одарила внимательнейшим взглядом и с трудом скрыла раздражение: роды, как сие порой бывает, нисколько не убавили ее красоты. Девка не располнела, не подурнела, нет, она выглядела так же, как два года тому…

– И вас, дорогая моя. – Графиня удостоила невестку поцелуя в щеку. – Премного рада, что ваше здоровье позволило вам вернуться в столицу… полагаю, вам будут здесь рады…

– Очень на это надеюсь, – ответила нахалка, скромно потупившись.

А вот Давид, пылкий несчастный мальчик, не сумел скрыть раздражения. Что ж… ревность – это уже хорошо…

Матрена успела отвыкнуть от этого дома, оглушающе огромного, пустого и столь недружелюбного. От свекрови с ее холодными глазами и удивительным умением появляться именно тогда, когда это появление наименее уместно.

От замечаний.

И критики.

Гардероб Матрены устарел? Так ее ли в том вина… Дорогая матушка сама понимает, насколько тяжело в провинции отыскать приличную портниху, а журналы вечно запаздывают. Но теперь, благодаря помощи графини – а она ведь не откажет в помощи? – Матрена надеется все изменить…

И закружилось.

Журналы.

Портнихи… мерки и примерки. Тафта и атлас. Поплины, сатины, кружево-блонд… перчатки и шляпки, зонты и зонтики, туфли, туфельки и башмачки… Матрена окунулась в этот чудесный мир женских мелочей, которые вовсе не были мелочами. Она вдруг обнаружила, что способна часами перебирать альбомы с узорами кружев или шитья, выбирая именно то, что подойдет ей.

И требуя.

И споря со свекровью, которая вскорости сама признала, что вкус у Матрены безупречен. А этакое признание, полученное от старой гадюки, грело душу лучше собольей шубки… Правда, Давид не желал понимать, что на самом деле кружево – это не пустяк, а очень даже серьезная проблема.

Нет, он слушал.

И кивал, когда требовалось, но при том явственно сдерживал зевки… Скучно ему было.

«…дорогая моя сестрица Аксинья.

Пишу тебе сама не знаю по какой надобности, ибо письмо это ты навряд ли получишь. Скорее уж в силу привычки некой, сложившейся за время моего жития в доме Бестужевых, чувствую я необходимость излить мысли на бумагу.

Жизнь моя вновь переменилась и на сей раз к лучшему. Я обрела то, чего желала всем своим сердцем, – свободу!

Нет, свобода сия, конечно, имеет свои границы, но в Петербурге, где я имею счастие ныне обитать, границы весьма условны. Полагаю, ныне ты по давней своей привычке подумаешь обо мне дурно, однако спешу заверить, что не имею и в мыслях оскорбить своего дорогого супруга изменой. Само собой, я люблю и Давида, и нашего сына.

Его пришлось оставить в поместье, чего ты, несомненно, не одобрила бы. А потому я несказанно рада, что ныне лишена возможности лицезреть и тебя, и твое неодобрение. Петруша в хороших руках, а в свете не принято, чтобы мать нянчилась с младенцем самолично. И не могу сказать, чтобы меня не устраивало такое положение дел.

Супруг мечтает о дочери, однако я надеюсь, что господь в милости своей убережет меня от второй беременности. Я не готова вновь оказаться в сельской глуши. Не теперь, когда передо мной вот-вот откроются ворота столицы…

Ах, дорогая Аксинья, когда б знала ты, сколько всего со мною произошло! Давече имела я счастие посетить галантерейную лавку, где и обнаружила прелестнейшие перчатки из оленьей кожи… Они, конечно, предназначены для верховой езды, в которой я не сильна, хотя гадюка и приобрела для меня две амазонки. И если шерстяная несколько грубовата, как на мой взгляд, то вторая из стриженого бархата чудо до чего прелестна…»