– Что слышали?

– Ну… смех, музыку. Нет, обычно все было пристойно. Но однажды они, похоже, серьезно повздорили, и в тот же вечер случился пожар.

Эрика отложила блокнот и ручку. Они повздорили в день смерти Лолы?

– Можете рассказать подробнее?

Оке покачал головой. Поднялся наполнить чашку Эрики и опять тяжело опустился на стул.

– Стены слишком толстые, слов было не разобрать. Но я как будто слышал голоса, мужской и женский. Давно это было… Я и в полиции об этом рассказывал. Не помню, правда, чтобы они за мной записывали. Им это как будто совсем не было интересно. Времена были не те, что теперь, вот так…

Эрика кивнула. Никто так и проявил интереса – ни полиция, ни пресса; она поняла это уже в самом начале своего расследования. Но все равно слова старика неприятно поразили ее.

– Что-нибудь осталось в квартире после пожара? Вообще, где жила Лола?

– Слева от меня. Внутри все выгорело полностью. Теперь там все иначе, разве только планировка прежняя… – Оке вскинул голову: – Хотите посмотреть? У меня есть ключи.

– Откуда они у вас?

– Поливаю цветы, пока соседи в отъезде. Они в Дубае на этой неделе, осенний отпуск.

– Конечно, хочу, – Эрика встала.

Оке схватился за спинку стула и тоже поднялся.

– Скверная штука старость. Не диабет, так подагра… А там и склероз не за горами.

– Дальше хуже, – весело согласилась Эрика.

– Да нет, покряхтим еще… Можете не обуваться, мы сейчас вернемся.

Оке достал ключи из маленького шкафчика на стене у входной двери, вышел в коридор и повернул налево, к квартире с табличкой «Санден». Кучи обуви всевозможных размеров, комбинезоны, шапки, самокаты и велосипедные шлемы – сразу видно, что у Санденов маленькие дети. Прихожая в доме Эрики выглядела примерно так же.

– Ничего, если мы войдем? – спросила она, с любопытством озираясь. Что-то в ней сопротивлялось тому, чтобы войти в квартиру без ведома хозяев.

– Если мы с вами ничего не украдем и не сломаем, то я не вижу проблемы в том, чтобы устроить для вас небольшую экскурсию. Сейчас это не их квартира, а Лолы… – Оке кивнул на квартиру. – Кухня слева, спальня с гардеробом справа, гостиная прямо. В общем, так было и при Лоле. Кровать Пютте стояла в гостиной, Лола оборудовала для девочки нишу вон там, в углу, – он показал рукой внутрь большой, светлой комнаты. – Огромный сундук тоже был там.

Оке опустил глаза. На некоторое время стало тихо. В том сундуке нашли мертвую Пютте. Эрика сумела побороть приступ надвигающейся тошноты.

Оке прокашлялся и продолжил «экскурсию». Постучал в одну из стен.

– Раньше здесь была дверь на кухню. Что касается девчачьей спальни, надо думать, раньше ее не было. Семья, которая живет здесь сейчас, купила соседнюю однушку, снесла стену и объединила две квартиры.

– Теперь я понимаю, что вы имели в виду, когда говорили, что теперь здесь все стало иначе.

Эрика осмотрелась. Квартира Санденов выглядела более современной, чем у Оке, без характерных деталей рубежа веков.

– Пожар уничтожил все, – повторил Оке.

Эрика прошла на кухню. Вспомнила из материалов дела, что Лола лежала там, перед плитой. Теперь это трудно было себе представить; тем не менее Эрика опустилась на корточки в этом месте.

Они направились к спальне – просторной и светлой, с большими окнами. Гардероб имел вид отдельной комнаты, а не шкафа с дверцами, как это Эрика до сих пор себе представляла.

– Эта комната больше напоминает мне бутик, – Оке кивнул на гардероб. – Здесь и тогда было много красивой одежды, духов, обуви на высоких каблуках… Ни одна другая комната не напоминает так о Лоле…

– Звучит чудесно.

Эрике хотелось бы увидеть эту спальню в то время. Может, даже встретиться с Лолой.

– Вы что-нибудь знаете о жизни Лолы до того… ну, до того, как она стала Лолой? Об этом она вам ничего не рассказывала?

Оке как будто засомневался.

– Для меня она была Лолой, и только Лолой. Так она хотела, но… Странно все-таки получается. Лолы больше нет, и ее маленькая девочка тоже мертва, и все, что я могу сейчас для них сделать, – это помочь правде выйти на свет. Потому что ведь именно за этим вы здесь, ради правды о том, что случилось? Но в то же время получается…

Оке откашлялся и как будто решился окончательно.

– Здесь была женщина, она называла Лолу Ларсом. Ни до, ни после того случая я с ней не встречался. Похоже, Лола не хотела видеть ее здесь. Они стояли в холле и разговаривали у открытой входной двери, когда я вышел из лифта. Не имею привычки подслушивать, поэтому сразу вошел к себе и закрыл дверь. То есть я не знаю подробностей, но, судя по всему, Лоле не терпелось, чтобы женщина ушла. И я слышал, как эта женщина называла ее Ларсом. Мне это сразу не понравилось. Лола хотела быть Лолой, она не была Ларсом. Так что мне кажется неправильным говорить о каком-то Ларсе.

Эрика взяла ладонь Оке, и тот похлопал Эрику по руке.

– Я становлюсь сентиментальным, – сказал он. – Но мне приятно снова поговорить о Лоле, и о ее девочке тоже. Никогда их не забывал. И мне не меньше, чем вам, хотелось бы знать, кто их убил, прежде чем я сойду со сцены. Или окончательно утрачу рассудок.

– Я ничего не могу вам обещать, – ответила Эрика, – но сделаю все возможное.

Она еще раз оглядела комнату – и на какой-то момент как будто почувствовала запах духов.

* * *

Хеннинг отставил чашку с чаем и посмотрел на монитор. Элизабет наконец уснула. Только когда прошел первый шок, она смогла дать слезам волю. Рыдала и билась в истерике, как будто у нее внутри бушевал разъяренный зверь. Что, вероятно, было не так далеко от истины.

Приступ разразился сразу после того, как Луиза ушла вместе с Вивиан, Уле и Сюзанной, и продолжался всю ночь. Ничто не могло ее утешить. Утром Хеннинг заставил ее принять золпидем – скорее ради себя, чем ради нее, поскольку больше не мог слышать ее воплей. Его собственное горе надежно заперто внутри, никто не слышит его голос.

На мониторе замигал курсор. Хеннинг сел за компьютер вовсе не потому, что надеялся что-нибудь написать. Просто это была знакомая, привычная мука. Он просидел так тысячи и тысячи часов. Носил свое отчаяние, как монах вериги, и с годами свыкся с этой болью, которой сейчас надеялся заглушить другую.

Но мигание курсора оставило Хеннинга равнодушным. Все, что до сих пор казалось таким