Саня провела нас за кулисы, по целому лабиринту театральных коридоров, в какую-то комнату для репетиций, и там мы втянули свои дорожки.

Возвращались мы возбужденной компанией по тому же лабиринту и попали на малую сцену, где была импровизированная дискотека, и там, в центре танцпола, отплясывал не кто иной, как Маркатович.

Его черный галстук летал, а танцевал он так, как будто пытался отогнать собаку, которая треплет его брючину. Тем не менее он не особо выделялся, по крайней мере после нашего появления: Сильва и Саня извивались в каком-то секс-дансе, Эла погрузилась в медитативное подергивание бедрами и шеей, а Чарли механически подпрыгивал и болтал руками в стиле техно, воображая, что вписался в ритм. Я поднимал руки, будто только что забил гол, и скалился Маркатовичу, а потом прорычал ему в ухо: — Что это было, с Дианой?

— Не можешь ты это… — сломленным голосом прорычал в ответ Маркатович. — Не можешь ты это…

А потом сказал ещё, что пришел сюда из-за Сани и из-за меня, и всё это патетическим тоном… Он рад за нас, что мы счастливы…

Вечеринка была в фазе подъема.

Люди через атриум циркулировали между кафе и импровизированной дискотекой на малой сцене.

Примерно раз в час мы удалялись в тот же лабиринт коридоров, наши разговоры становились всё более искренними и глупыми.

Маркатович там, у дверей, ведущих на малую сцену, объяснял мне, что мы с Саней идеальная пара, говорил о ней как о звезде мирового класса, рядом с которой моя жизнь никогда не станет затхлой, а что касается Дианы, то он, по его словам, глубоко потрясен тем, что она превратилась в «домохозяйку»; а неужели она могла стать другой с двумя близнецами на руках, пытался сказать ему я…

Но он не слушал, говорил, что она всё больше и больше становится похожей на свою мать и что его это ужасает, потому что он совсем не так представлял себе жизнь, со всеми этими кредитами, со всем этим говном, с Долиной и с кучей ни на что не годных акций, с женой, которая напоминает ему тещу, а ещё, как он сказал, после родов она перестала получать удовольствие от секса, ей внизу что-то резали, и теперь там болит, сказал он, и продолжал говорить, хотя я его ни о чем не спрашивал, потому что мне в моем состоянии никак не хотелось это слушать, но он исповедовался, ужасающе доверительным тоном и с лицом утопленника… И говорил, что Диана ушла от него, забрала близнецов и что она написала ему прощальное письмо на четырнадцати страницах, но у него не было возможности его прочитать… Потому что ему необходимо было выйти из дома, и он пришел сюда, потому что знал, что я буду здесь… Тут я ему сказал, что, черт побери, так для этого друзья и существуют, сказал я, верно, спросил я, а Маркатович, казалось, вот-вот расплачется, он молча кивал и закуривал новую сигарету и тяжело вздыхал…

И пока он вот так держал паузу, ко мне подошла Сильва и прошептала на ухо, что Главного не вдохновляет её идея взяться за тему о Николе Бркиче, что он сказал ей держаться эстрады, потому что это у неё получается лучше всего, и потом уткнулась лбом в моё плечо и грустно сказала, что её все считают глупой, а я ей сказал, что вовсе это не так… Тут я оглянулся, хотел посмотреть, не вызовет ли это у Сани ревности, но она танцевала спиной ко мне. И я увидел лишь тревожный взгляд Чарли с другой стороны. При этом Эла почти прижала его к стене, она чувственно извивалась перед ним, и он под этим давлением, похоже, постепенно начал сдаваться.

Потом Сильва сказала: — Я пошла домой. Если останусь, могу глупостей наделать…

— Да ты что? — сказал я. — Куда ты ни с того ни с сего?

Чарли подошел ко мне немного позже: — А где Сильва?

— По-моему, она ушла.

Он продолжал в задумчивости стоять рядом со мной. Тыкал в свой мобильный.

Критерии продолжали снижаться.

«Что тут я, что тут ты, жизнь моя…» Кто-то пустил нашу, современную, народную, Чарли вопросительно посмотрел на меня с гримасой отвращения. Маркатович же пытался что-то изобразить поднятыми руками.

«Что тут я, что тут ты, жизнь моя…», зарычал он и направился к подиуму.

— Твой друг, похоже, не больно счастлив, — сказал Чарли про Маркатовича, хотя прекрасно знал, как того зовут.

— А, ну да, — сказал я.

Не только мы, были и другие, подумал я. Но мы следили за тем, чтобы не признаваться в своих несчастьях. Это один из кодов загребского общества. И в этом мы достаточно дисциплинированы. Мы как-то чувствовали, что это нас отделяет от толпы и от Балкан. Поэтому если они там думают, что мы холодные, ну и пусть себе думают. И пока мы не уничтожены, как Маркатович, мы не признаемся… Нет и нет! Нельзя показывать в обществе свое страдание, но в силу этого можно демонстрировать его крайние проявления: мрачность, зависть, злословие…

— А что у него случилось? — спросил Чарли про Маркатовича.

— Ерунда, — сказал я.

Мы были уже на полпути к злословию. Чарли интересовало несчастье Маркатовича.

«Что тут я, что тут ты, жизнь моя…» — орал Маркатович на подиуме так, словно переживал катарсис. Он схватил бутылку минеральной воды с одного из столиков в углу и стал лить её себе на голову. Вокруг него образовался круг. Были там и Саня с Элой, которые умирали от смеха. На лице Маркатовича было выражение какого-то подобия счастья. Будто он порвал со всем и так решил все свои проблемы.

— Крах системы! — сказал я Чарли и оскалился.

— Твою мать, слушай, это что — хорватский театр или сербская кафана?! — сказал Чарли.

— Неважно, — сказал я. — Люди развлекаются.

— Я такое терпеть не могу, — сказал Чарли нервозно.

Вот, опять мы об этой вечной теме, подумал я.

Что для нас имеет право быть забавным и увлекательным,