— И «кул», и «хот», — сказал я. — Я счастлив за тебя!

Целую её, хватаю за попу, она уворачивается: — Эй, осторожно, может, здесь ещё есть репортеры…

— Ну и что? Мы с тобой вместе.

— Перестань, было бы некрасиво.

— Ты права, сорри.

Потом я сказал ей: — Знаешь, может быть, мне дадут колонку.

— Да ты что? Так это же супер, а?

— Я сегодня об этом договаривался… Red Bull поколение.

— А что это?

— Ну, жизнь… Подъем духа… Поиски безграничного…

— Супер, супер, — сказала она и поцеловала меня.

Маркатович. Передвигается всё тяжелее. Он понес тяжелые потери.

Сейчас стоит передо мной и раздумывает, мучительно.

Саня танцует в паре метров от нас.

— Люблю людей, но не слишком, — сказал Маркатович.

Я рассмеялся.

— Пойду в туалет, — пробормотал он. — Будь здесь, — он посмотрел на меня так, словно боялся, что мы можем забыть друг о друге.

— Я здесь, я никуда не убегу.

Вот и Ерман. Смешно пошатывается.

— Пошли выпьем чего-нибудь?

— Пошли!

Мы прошли через вестибюль, до кафе, до стойки.

— Эй, ты въезжаешь… Я надеюсь, что въезжаешь… Блин, это то, что в газетах, блин, мать их так, въезжаешь, нормально, что никакой связи, блин, с реальностью, въезжаешь…

— Въезжаю.

— Но ты пойми, я тебе говорю просто, чтоб знал, въезжаешь…

— Да нет проблем, не будем больше об этом… Въезжаю.

— О’кей, ты что будешь? — спрашивает, говорит, заказывает. Потом добавляет: — Э, давай тебя познакомлю… Инго.

Я дал ему руку.

Инго Гриншгль. Немец с бородой, которого Ерман и Доц научили никому на Балканах не верить. Прозябает за стойкой.

Хвалит Саню. Ши хэз а грэйт фьюче, сказал он. Он под кайфом, но слишком серьезен, очень учтив, он вне рамок всего этого мувинга. Страдает из-за языкового барьера. Кроме того, в это время ночи никому не удается придерживаться темы. Всё проскальзывает, а у него такой взгляд, будто он следит за вещами, которые летят. Он мне понятен, хорошо бы поговорить с ним на какую-нибудь тему.

Я сказал ему, чем занимаюсь. Оу, сказал Инго и закивал головой. Вижу, он готов поговорить даже об экономике. Или о журналистике, всё равно.

Попутно я бросил взгляд на Маркатовича, который рассеянно осматривал окрестности. И сказал Инго: — Май фрэнд, лост ин спэйс!

— Энд вот ю сэй абаут экономик ситьюэйшн хиер? — спросил Инго.

О господи, для такого я был совершенно не в форме. И сказал: — Оу, иц ту дификлт ту эксплэйн, бат…

— Что ты мелешь? — встрял Маркатович.

— Да это я говорю по-английски, — сказал я. — Объясняю немцу экономическую ситуацию.

— КАТАСТРОФА! — сказал Маркатович. Скроил максимально патетическое выражение лица, вздохнул и, придвинувшись ближе, заглянул Инго в глаза: — КА-ТА-СТРО-ФА!

— Оу, — с пониманием кивнул Инго. — Зэц бэд.

— Джерманс… Дойч, андэстэнд? Дойч пипл бот бэнк. Май бэнк, — сказал Маркатович, несколько упростив вещи. — Энд нау катастрофа! Нихт банк! Кайн гельт! КА-ТА-СТРО-ФА!

— Оу, айм со сорри, — сказал Инго.

— Смотри, дело было так: нарисовалась одна малышка, она, сечёшь, с этих территорий, которые под особой государственной опекой, сейчас не важно, из какого места точно, но я специально подчеркиваю, что она была из тех краев, потому что эта история — история социальная. И вот, сечёшь, её старик, он там у них какая-то шишка, начальник, и он ей устроил стипендию, хотя девчонка вовсе не была, знаешь, суперученицей там, в школе, трудно поверить, что была, я же ведь с ней познакомился, знаю — ни особо умна от природы, ни особо ей учиться охота, ладно, неважно, старик через свои партийные связи нажал на все рычаги, ну, чтобы её приняли на факультет, причем на медицинский, да ты сам знаешь, в тех краях любая женщина, из тех, что ходят к парикмахерше, мечтает, чтобы её ребенок стал врачом и чтоб её потом лечил… Значит, смотри, эта малышка видела меня в какой-то рекламе, скорее всего той, где про окна. И ничего такого, а я был в «Джуре», а она подошла стрельнуть сигарету и страшно извинялась, что у неё нет своих, и мы познакомились… Она понятия не имела, что я актер, просто видела меня в рекламе… И, значит, я ей ужас как понравился в той рекламе, про окна, сечёшь. Ладно, блин, трахались мы целую ночь, херли… И ничего. Ну, короче, я вовсе не пудрил ей мозги, типа, что мы будем с ней и то и сё, хотя малышка мне понравилась. То есть, насчет поговорить — шансов нет, но сиськи у неё во! и жутко распущенная, то есть, ты не поверишь, похоже, что всё, чему их учили там, под особой опекой, она делала ровно наоборот. И, сечёшь, утром она ушла прямо на факультет, и я её никогда больше не видел. И… Нет, нет, я не закончил… Тут, блин, ещё рассказывать и рассказывать.

Теперь смотри, у них там, на Шалате, в то утро были какие-то занятия с микроскопом, про это мне рассказала одна её подружка, та, она была в тот раз с ней в «Джуре», и я тогда и с той тоже познакомился… И, въезжаешь, про это мне та рассказала, вчера, а всё это произошло ещё осенью… Не-е-ет, подружку — нет. Она мне просто рассказала, сечёшь, про ту, ну, с которой я трахался, про то, что с ней потом случилось в то утро. И вот она мне говорит, у них были какие-то занятия с микроскопом, они там что-то смотрели, ну, каждая из них, что у неё в слюне, через микроскоп, откуда я знаю, как они это делают, и в основном все они, понимаешь, все, видели эти самые, ну, обычные микроорганизмы, и только одна, та, моя, увидела что-то особенное. Ну и позвала ту подружку, ту, которая мне потом всё рассказала, и та посмотрела, и факт, видит что-то большое,