Мы опаздываем – сейчас около шести – однако на улице по-прежнему стоит грузовик-платформа, где трехметровой стеной высятся плотно упакованные бамперы, бутылки из-под моющих средств для стирки, пластиковые детали стиральных машин, дефектные заводские части, корпуса телевизоров и прочные пластиковые мешки, забитые отходами пластмассовых фабрик откуда-то издалека. Рабочие взбираются на эту стену и вручную разгружают вещи, роняя мешки на землю, где их осматривают и взвешивают двое мужчин с блокнотами. Наш водитель сообщает Джошу, что якобы в трейлере привезли 120 метрических тонн пластика (дикое преувеличение), и он трижды в месяц ездит из Харбина – города примерно в 1 тыс. км отсюда.

Мы проходим вдоль улицы, сквозь десятки продавцов, мимо официальных весов, которые, по словам их оператора, ежедневно взвешивают сотни партий пластмассы. Камни мостовой будто плавятся на солнце, они покрыты мусорным пластиком и следами горения там, где ночью избавлялись от материала, непригодного для переработки – а следовательно, и для продажи. То тут, то там мелкие покупатели таскают старые контейнеры с моющими средствами, откуда капают остатки содержимого; через открытые ворота доносится острый запах плавящейся пластмассы. В конце улицы находится дренажная канава – возможно, бывший ручей – где лежат всевозможный мусор, голова от манекена и остатки зеленого контейнера с тремя стрелками по кругу и английским словом RECYCLING.

Вэньань – самое грязное место, где я когда-либо побывал. Я не могу подкрепить свое заявление цифрами, поскольку статистики ни у кого нет. Но масштабы загрязнения, охватывающего 1 тыс. кв. км уезда, не имеют себе равных ни в одной из стран мира, которые я посетил.

Что же делать? Не может ли кто-нибудь в соседнем Пекине прикрыть эту лавочку?

Почти через два года после нашего визита в Вэньань я получил от Джоша электронное письмо с удивительными новостями: новый секретарь коммунистической партии в Вэньане приказал закрыть всю индустрию переработки пластмассы. Последующие сообщения в прессе утверждали, будто без работы сразу же осталось 100 тыс. человек и полностью обанкротились многие тысячи мелких семейных предприятий (обе цифры правдоподобны). Сначала я возликовал: если что-то и надо было закрыть, так это Вэньань.

Однако мне следовало бы лучше разбираться в ситуации.

Я прилетел в Пекин через несколько недель после случившегося и узнал, что цена на пластиковые отходы упала вдвое. Торговцы, проводившие дни за сбором пластика, теперь не видели смысла в этом деле. Склады, куда продавали пластмассу перед отправкой в Вэньань, переполнились; та пластмасса, которую раньше убирали из мусора и из домов, теперь оставалась лежать в отходах.

Но более серьезную проблему представляло другое: Китаю нужен переработанный пластик – чтобы производить все – от сотовых телефонов до кофейных чашек, и закрытие Вэньаня не заставит этот спрос исчезнуть, равно как консервация нефтяной скважины не остановит у людей спрос на бензин. Торговцы Вэньаня тоже понимают это, и после закрытия фабрик они рассеялись по всему Северному Китаю, восстанавливая свои небезопасные операции везде, где удавалось договориться с властями. Катастрофа в одном уезде превратилась в катастрофу всего Северного Китая.

Кто виноват?

Конечно, отчасти виноваты китайские регулирующие органы. Несмотря на популярное за границей представление, будто китайское правительство – всемогущая единая централизованная сила, на самом деле оно довольно слабо влияет на местные власти. И даже будь оно так же организовано и так же сильно, как думают многие в развитых странах, у него нет власти мгновенно превратить самую крупную на планете индустрию переработки пластика в самую чистую на планете индустрию переработки пластика. Для этого пришлось бы сделать то, с чем не смогли справиться Европа, Япония и США: выяснить, как можно рентабельно утилизировать смешанные пластмассы.

Однако, как указывал в своем письме Джош, исправление ситуации в Вэньане не должно было повлечь за собой перемены во всей индустрии. «Не приложили никаких усилий, чтобы совместно поработать с тысячами мелких семейных бизнесов [в Вэньане] над решением [проблем безопасности и экологических] проблем». Гораздо более значительную пользу принесли бы самые простые меры – рабочая обувь, респираторы и муниципальная система очистки сточных вод.

Я полагаю, в конечном счете вину надо возложить и на потребителей в Китае и США, которые покупают пластиковые товары, а затем выбрасывают их в мусорные баки. Конечно, обычному человеку невозможно определить, куда пойдет его бак. Но можно предотвратить его наполнение. Вам не нравится Вэньань? Меньше беспокойтесь, куда ваш мусорщик забирает ваши отходы, больше беспокойтесь об их объеме. В то же время хорошо бы посоветовать корпорациям, поддерживающим Вэньань и аналогичные места, покупая у них переработанный пластик, обратиться к более экологически чистым материалам.

Возможно, когда-нибудь какая-нибудь частная компания найдет способ переработать дешевый пластик. Возможно, ее опередит государство – Китай тратит миллионы на исследования по утилизации, а вот американское правительство финансирует эту сферу крайне слабо. Но пока такая помощь не появилась, миру, скорей всего, придется принимать реальность Вэньаня и ему подобных мест.

Перед отъездом из Вэньаня Джош хочет обсудить с врачом здоровье местных жителей. Во второй половине дня мы отправляемся бродить в поисках клиники по нескольким переулкам, оставшимся от деревенского пошлого. Вообще-то наши шансы найти медика не так уж плохи: в большинстве малочисленных китайских деревенек есть медсестра или врач, которые могут справляться с мелкими медицинскими проблемами, случающимися в повседневной жизни.

Вскоре мы проходим через ворота, выложенные яркой плиткой, за которыми находится приятный двор. Увидев открытую дверь, мы заходим в небольшой кабинет, где за письменным столом сидит плотно сбитый пожилой мужчина; на нем фланелевые шорты, серая рубашка поло и сандалии на черных носках. Солнце, падающее через дверь, и настольная лампа дают свет, но все же в комнате темновато. У задней стены две кровати со старыми грязными матрасами. На дальней от меня кто-то скрючился – трудно разобрать, мужчина или женщина.

Доктор смотрит на нас с удивлением: на этих улочках, а тем более в больнице, иностранцы – не самое обыденное явление. Нам нужно быстро что-то сказать, и Джош успокаивает врача: он американский ученый, профессор, в общем, известное лицо. Доктор, очевидно, считающий себя образованным человеком, приободряется и рассказывает нам, что ему 60 и что он работает в этой деревне с 1968 года. Когда он начинал, его учили лечить простые повседневные заболевания; от его коллег не требовалось умения ставить неочевидные диагнозы или проводить сложные операции. «В шестидесятые, семидесятые и в начале восьмидесятых, – говорит он, – большинство заболеваний тут было связано с какими-то проблемами с животом, поносом, в общем, связано с питанием и водой».

Болезни «бедности» исчезли, как только в уезде стали копать более глубокие колодцы, которые не загрязнялись отходами жизнедеятельности животных и людей. Однако прогресс имел свою цену: по словам доктора, за новые колодцы приходилось расплачиваться торговлей пластиковыми отходами прямо на улицах. «С восьмидесятых распространилось повышенное кровяное давление, – объясняет он. – Раньше такого не было. Сейчас оно у сорока процентов взрослого населения. В восьмидесятые вы обнаружили бы его только у тех, кому за сорок. В девяностые мы наблюдали его уже у людей, которым тридцать с чем-то. А сейчас оно встречается уже в возрасте 28 лет. А вместе с этим еще и легочные проблемы, которые ограничивают движение. Люди сталкиваются с ними, когда им за тридцать, и бывает так плохо, что они даже двигаться не могут. Их парализует».