Последняя прогулка. Вернее, ковыляние, потому что лодыжки охвачены толстыми нейлоновыми ограничителями. Все совершенно не так, как показывают в фильмах. Другие заключенные не стоят у решеток, выкрикивая горькие слова прощания: большинство из них спит или притворяется спящими. Ты сам так поступил, когда уводили Гарзу. Что теперь говорить? И Янкель не выкрикивает: «Мертвец идет!» или что-то в этом роде — и не выкрикивал. Он лишь негромко произнес, когда твои ноги коснулись пола, — в лучших традициях тюремной драмы: «Если будешь мне подчиняться, все пройдет гладко, а если нет — тебе придется очень скверно». Теперь он виновато помалкивает, словно везет к ветеринару чью-то сбитую на дороге собаку.

Комната, куда тебя приводят, на самом деле не кабинет врача — это камера смерти — но выглядит она и пахнет как врачебный кабинет в любой тюрьме. Врач невысок — если он и в самом деле врач: достаточно быть дипломированным санитаром, чтобы провести казнь. Он, очевидно, прождал здесь минут на пятнадцать дольше, чем хотелось бы, и утренний кофе уже превращается в его желудке в кислоту. Когда ты входишь, он кивает, и на его губах мелькает злобная ухмылка — наверное, причиной тому несварение и нервы. Он еще раз кивает, с еле заметной робостью указывает на покрытый листом нержавейки стол — обычный смотровой стол — и слегка пожимает плечами, словно говоря: хотел бы я предложить нечто посимпатичнее, но сам знаешь, какие нынче времена…

Два охранника подхватывают тебя под руки, когда твои ягодицы скользят по разложенному на столе бумажному полотнищу, — они и в самом деле тебе помогают, потому что дрожащие ноги слабеют и ты вот-вот рухнешь. Да, они помогают, но держат тебя очень и очень крепко.

Ты поднимаешь ноги на стол и даешь им уложить тебя на спину. Охранники начинают закреплять ремни.

До этого момента все еще могло казаться визитом к тюремному врачу — если позабыть о том, что все молчат. Впрочем, неудивительно. О чем сейчас говорить? Тебя уже обследовали и поставили диагноз. Летальный исход.

Опасен. Бесполезная сволочь. Неприятности. Плохой самоконтроль. Держать в доме невыгодно, а кормить дорого. Комбинация симптомов сложилась. Лечение назначено.

Нет смысла доказывать, что ты невиновен. Ты делал это уже несколько лет всеми возможными способами. Это ничего не изменило. Апелляция, пара статей в журналах: «Хоронят старые ошибки», — гласил один из заголовков, намекая как на тюрьмы, так и на госпитали. Они тоже ничего не изменили. Живший в тебе маленький мальчик, та твоя часть, что еще верила — если плакать достаточно громко, то кто-нибудь придет и все исправит, — уже исчезла, стертая начисто и эффективно, как скоро сотрут оставшееся.

Какой-то чиновник корпорации стоит в дверях серой тенью цвета акульей кожи. Ты поворачиваешь к нему голову, но его заслоняет бедро Янкеля. Краткое ощущение чего-то холодного на сгибе локтя заставляет вновь взглянуть на хмурое лицо врача. Спирт? Зачем? Протирает руку, чтобы не занести инфекцию. Возможно, это порция тюремного юмора — более тонкого, чем ты ожидал. Ты ощущаешь, как что-то холодное протыкает кожу, нащупывая вену. Но что-то не получается. Врач тихо ругается себе под нос — чуть-чуть запаниковал — и извлекает иглу. Пробует найти вену второй раз, третий, четвертый. Безуспешно. Тебе больно, словно кожу прострочили швейной машинкой, а в груди набухает нечто непонятное — то ли смех, то ли долгий всхлипывающий вопль.

Ты его, разумеется, подавляешь. Господь запрещает тебе устраивать спектакль. Тебя просто-напросто собираются убить.

Кожу снова увлажняют. Флуоресцентные лампы мерцают и слегка расплываются, когда стальная игла попадает наконец туда, куда нужно, и врач закрепляет ее кусочком пластыря. Второй охранник, Симмонс, или как-там-его, наклоняется и затягивает ремень, чтобы ты не вырвал иглу. Начинают вводить вторую.

Есть во всем этом нечто поразительное. Это же конец света, но люди вокруг ведут себя так, словно выполняют ежедневную работу. И лишь крохотные бисеринки пота на верхней губе и нахмуренном лбу врача свидетельствуют о том, что это не так.

Когда вторая игла воткнута и закреплена, серый костюм, маячивший где-то сбоку, приближается. Ты не видел этого человека прежде и секунду пытаешься угадать, каково его место в иерархии корпорации. Потом понимаешь, на какую чушь тратишь последние мгновения жизни, и тебя переполняет отвращение.

Белый мужчина с квадратной челюстью напускает на лицо подходящее скорбное выражение, поднимает папку и зачитывает текст возмездия тюремной корпорации, а затем их легальный мандат на право накачивать тебя пентоталом натрия и хлоридом калия до тех пор, пока твое сердце не перестанет биться, а мозговая активность не прекратится. Прежде в вену вводили и третий смертоносный препарат, но бухгалтеры решили, что нечего метать бисер перед свиньями.

Доктор уже пустил в вену солевой раствор, хотя ты не ощущаешь ничего, кроме неудобства от иглы и покалывания в тех местах, где ее неудачно втыкали.

«Ты все понял, сынок?» — спрашивает тип с квадратной челюстью. «Конечно», — хочется тебе прорычать в ответ. Ты понимаешь больше, чем он знает. Ты понимаешь, что они просто выкидывают отбросы, а пустые упаковки перерабатывают. Ты принесешь больше пользы обществу в виде удобрения на гидропонной фабрике, чем зря уничтожая еду в дорогой камере приватизированной тюрьмы.

Тебе хочется рычать, но ты молчишь. Потому что сейчас, глядя в бледно-голубые глаза этого человека, ты осознаешь так, как не сознавал прежде, что действительно сейчас умрешь. Никто не выскочит из-за кушетки и не скажет, что все это шутка. И это не сетефильм — отряд наемников не взорвет ворота тюрьмы и не освободит тебя. Через секунду врач нажмет вон ту кнопку, и прозрачная жидкость вон из той бутылочки — а они должны быть прозрачными, эти жидкости, как глаза равнодушного белого мужчины с квадратной челюстью, которого прислали, чтобы зачитать тебе смертный приговор, — и та жидкость начнет медленно перетекать в твою вену. А потом ты умрешь.

Ты пытаешься заговорить, но не можешь. Ты дрожишь от холода. Янкель накрывает твою грудь тонким госпитальным одеялом — осторожно, чтобы не сместить тонкую прозрачную трубочку, впившуюся тебе в руку подобно длинной стеклянной змее. Ты киваешь. Ты ведь не тупой, в конце концов. Ты понимаешь законы и знаешь, как они работают. Если не этот закон, так другой. Законы создают для того, чтобы отделять таких, как ты, от таких, как они. Поэтому ты киваешь, пытаясь сказать то, что твой пересохший язык и стиснутая спазмом гортань произнести не могут: «Я знаю, почему вы хотите умертвить меня. И других объяснений мне не надо».

Мужчина в сером костюме улыбается, кривя тонкие губы, словно узнал выражение твоих глаз. Он кивает врачу, сует папку под мышку и направляется к двери, исчезая из поля твоего зрения за контурами синих брюк Янкеля.

Ты только что повстречался с ангелом мерти и не узнал его. Его никто не знает в лицо.

Янкель слегка сжимает тебе руку, а это значит, что врач повернул краник и на второй линии, но ты не поднимаешь глаз, дабы не встретиться взглядом с охранником. Тебе не хочется, чтобы он стал последним, кого ты увидишь. Он никто — просто тот, кто охраняет твою клетку. Может, вполне приличный для хранителя человеческого зоопарка, но не более того.