– Ну и пусть было. И вообще, – бухнул Павлик, – мне это всё и не нужно вовсе.

– Врешь! – сказала Алена убежденно и стала перед его носом пальчиком водить из стороны в сторону. – Тебя сейчас любая помани, ты за ней побежишь. Ты же как тесто дрожжевое.

Павлику очень больно от этих жгучих и несправедливых слов сделалось, и Алена, похоже, это почувствовала. И еще сильнее рассердилась:

– Не заплачь! Губенками-то чего трясешь? Я тебе в мамки нанялась смотреть, как бы дитятко всяку гадость в рот себе не тащило? Или в сенную девушку для барчука?

«Эх, был бы я бригадиром, поговорила бы ты со мной так, – подумал Павлик тоскливо. – И эта профурсетка дворянская не посмела бы мне дерзить. Вот вы какие, девчонки, вы за властью тянетесь. А равенства и братства, как мы, вы не любите. Вам либо подчиняться, либо подчинять. Вы-то и есть настоящие несоветские», – понял он наконец главное.

– Я знаю, почему ты со мной не хочешь.

– Почему?

– Тебе прыщи мои не нравятся. Мне знаешь что Сыроед объяснил?

– Ну что еще?

– Что это у меня дифференциальный признак. Как у Леши Бешеного отсутствующий нос.

– Господи, какой же ты и правда еще дурачок, – вздохнула она, пожалев о своей раздражительности. – И дураков еще больших слушаешь. Ну что ты хочешь, чтобы я тебе доказала, что это не так?

– Хочу, – сказал Павлик тускло и опустил глаза.

– Хочет он. А это правда… – Алена помедлила. – Это правда, что Машка тебя в лазарет звала?

«Ты откуда знаешь?» – собрался было спросить Павлик, но промолчал. И вообще не стал ничего говорить.

– Ну да, ты же у нас благородный, не будешь честную девушку компрометировать.

Она пристально поглядела на Непомилуева, и странным, необычным, новым показался ему этот взгляд. Не было в нем ни прежней снисходительности, ни насмешки.

– Хорошо.

Павлик вспыхнул с головы до ног и едва не взлетел в небо прямо над двором.

– Но не здесь, не сейчас. Когда в Москву вернемся, – произнесла она скороговоркой. – Если только ты…

– Что?

– Если раньше с ней никуда не пойдешь, – молвила литовка холодно. – Или еще с кем-нибудь. А пока забудь, что я тебе сказала.

И ему снова послышался в ее речи легкий чужестранный акцент.

– А вот вы говорите: Пушкин, Пушкин. Пушкин – наше всё, Пушкин – наше солнце, Пушкин – высший реалист, у каждого из нас есть свой Пушкин…

– И поэтому я меняю своего Пушкина на Федора Сологуба, которого у меня нет.

– Ладно, Гришка, не смешнее, чем дети, которые недоедают. А вот нет у нашего Пушкина всей правды.

– Да где ж ему?

– Ты не ерничай, а лучше скажи мне, где у него семьи многодетные? Онегин – один в семье ребенок, да еще не только у папы с мамой, а и у всей своей родни. Ленский один, Евгений из «Медного всадника» один. И Параша одна. В «Станционном смотрителе» Дуня Вырина одна, в «Метели» Марья Гавриловна и ее хахаль непутевый тоже единственные. И в «Барышне-крестьянке», и в «Капитанской дочке», и в «Пиковой даме»…

– И в «Руслане и Людмиле», и в «Сказке о царе Салтане». А в «Сказке о рыбаке и рыбке» вообще никаких детей нету, – подхватил Бокренок.

– Зато у царя Никиты аж целых сорок дочерей от разных жен, но без…

– Да ну вас, я с ними серьезно!.. – обиделся Сыроед.

Он лежал на кровати злой как черт после очередных ста двадцати пяти грамм водки, сурово отмеренных ему новым бригадиром. В каком-то смысле лучше было вообще не пить, чем пить столько. Уж хотя бы на троих бутылку делил, черт такой. Это было прямое издевательство над организмом и самый верный путь к снижению производительности труда, но объяснить это Бодуэну было невозможно. Сыроед мечтал выпить еще, но где взять искомый напиток, не знал. Можно было попробовать уговорить продавщицу, но хитроумный, как Одиссей, Бодунов то ли ей приплачивал, то ли муж у нее был алкаш, то ли вообще никакого мужа не было, и всех мужиков она ненавидела, и говорить с этой дамой было бесполезно. И подкатывать к ней тоже. Ее даже идеологи, которые все умели, не смогли раскрутить. Не то что самогонку, а бражку в Анастасьине больше студентам не продавали. Тут уж, наверное, Леша Бешеный постарался, пригрозил милицию напустить. Но Сыроеду всё равно казалось, что Бодуэн затеял свою кампанию лично против него. Никаких прямых доказательств в пользу этой версии он предъявить не мог, ни с кем договориться на обмен ему не удавалось, потому что Гриша все обмены исключил и водку не выдавал, а самолично наливал за ужином с виртуозной точностью алкаша из продмаговской подворотни и с бессердечной неумолимостью врача-нарколога, как почему-то подумалось Эдику, хотя никаких наркологов он пока что не встречал. А сам Бодуэн, разливая, что-то насмешливо говорил про Хераскова и авгурски подмигивал Даниле, но Эдик решил, что бригадир таким образом изысканно ругается, прибегая к эвфемизмам и не нарушая никем не отмененный запрет. Вот если б можно было где-то раздобыть сифон и пропускать водку через него… Газированная она бы действовала эффективнее, и можно было бы улететь и со ста грамм, но какой сифон мог быть запеленгован в этих Богом забытых краях?

Рома Богач посоветовал ему взять клей «БФ» и дрелью его посверлить.

– Мы так в армии делали. А еще можно крем для обуви намазать на хлеб. Ставишь на солнце, а потом всё, что сверху остается, счищаешь и ешь. Кайф, забирает, однако.

– Откуда я тебе солнце тут возьму? – передернуло Сыроеда: до такого отчаяния он пока что не дошел.

– Молодой еще, – сказал Богач с сожалением, – в армии не служил – жизни не знаешь. Ну тогда малыми порциями из ложечки пей. Пэревирэно.

Сыроед попробовал так, но сколько-то расплескалось, пока наливал, и вообще, «это какой-то онани…» – хотел сказать он, но поглядел на Бокренка и осекся.

– Порнография, короче.

И Сыроед нес Пушкина. Так ему было легче. Пушкину всё равно, а Сыроеду легче. Темнело теперь в седьмом часу, вечера сделались долгими, и надо было как-то научиться коротать их на трезвую голову. Радио ловилось неважно, все кассеты переслушали, все споры переспорили, и всё уже осточертело, даже польская «Солидарность», которая всё больше расползалась, тучнела, наглела и требовала, чтобы власти ее признали, но Сыроеда и она теперь раздражала вместе с ее кичливыми активистами.

– Про Гринева сказано, что у его матери было девять детей и все, кроме одного, в младенчестве умерли, – подхватил тему Бокренок, которого, должно быть, крепко в свое время на экзамены натаскивали, и он ничего не забыл.

– А у капитана Миронова с его бабой почему не было? Или они там в своей крепости безопасные дни высчитывали? А у Дубровского, а у Троекурова?

– Жены рано померли.

– Просто так взяли и померли? И оба мужика второй раз не женились. Верю!