– Это кто такой? – спросили у Сыроеда уважительно, но он только сделал в ответ зверское лицо и отправил всех прямиком в свое пионерское электроугольское детство, и если тут есть стукачи, то пусть прямо сейчас бегут и доносят, а он, Эдуард Сыроедов, больше ни бояться, ни терпеть, ни подтрухивать не станет и будет говорить всё, что думает, и если они всё-таки однажды вернутся в Москву, то не где-нибудь, а на семинарах у Суща он всю правду про нашу жизнь расскажет, ибо только здесь и сейчас он понял – раньше догадывался, предполагал, а сейчас увидел, – в каком дерьме мы живем. И что такое настоящая свобода, которую никто у него отныне не отнимет, он тоже только здесь понял.

– И это есть то единственное, ради чего и стоило сюда ехать! – заключил Сыроед свой политический доклад, и все охотно болтуну внимали, и Павлик тоже с удовольствием слушал, и не только потому, что всякому приятно оторвать голову от грядки и поглядеть на то, как другой человек изгаляется, а потому, что бригадир вдруг поймал себя на странном, новом и необычайном ощущении: как это, оказывается, сладко, когда про тебя говорят, а хорошее или плохое – не так уж и важно.

И много как они и ругались, и злились, и жаловались, и угрожали, и говорили ужасные-преужасные вещи, и никаких стукачей и вправду не боялись, но дело делали, и никто из них на следующий день даже не кашлянул, а потом, много лет спустя, когда их дети не могли понять, что такое картошка и при чем тут студенты, за какие грехи должны ее убирать, взрослые дядьки и тетьки – толстые, лысые, скучные, где только ни живущие и чего ни повидавшие, – ловили себя на мысли, что то был счастливейший день в их жизни, вспоминая его с нежностью и печалью и жалея своих неразумных деточек, которым этого счастья не обломилось.

Но только это потом. А тогда на поле почему-то вдруг опять приехал трезвый, как ясный день, комиссар Семибратский, поглядел на студентов, которые под дождем в сумерках корячились, головы не подымая и своих озябших грязных рук с едва гнущимися пальцами не чуя, на бригадира изможденного полюбовался, подозвал его, поздоровался за руку, предложил подмокшую болгарскую сигарету марки «Стюардесса» («Спасибо, у меня “Опал”», – острил в таких случаях Рома Богач и сам же заразительно ржал, а девушки морщились, потому что шутка была тупее некуда и приелась, но Рома всё равно ее упорно повторял) и сказал миролюбиво:

– Ну знаешь, милый, так тоже нельзя. Они ж всё-таки люди, а не автоматы. И тебе с ними учиться и славу наживать. – И прибавил насмешливо: – Можешь передать им, что я их и так прощаю.

– Доложили вам всё-таки? – Павлик побелел и произнес с яростью: – Вы же сами мне говорили, что стукачей…

– Да ладно, ладно, не заводись.

Непомилуеву не за себя обидно было, он тщеславия нажить не успел, он за дело переживал, за поле, которое полюбил душою и душу в него вложил. Разыскал вечером Дионисия, который на поле позже всех пришел, и, ни слова не говоря, вмазал однокурснику по мокрой слюнявой роже. Не сильно, а главное, втайне. Как ни зол был, как ни раздосадован, всё равно публично не стал наказывать и никому ничего объявлять не стал, потому что помнил, каково это, когда тебя все презирают, а за дело или нет – вещь второстепенная и бессердечная. И Дионисий с благодарностью на него посмотрел:

– А что я мог, Паш? Мне сказали, в финскую группу иначе не возьмут.

– А тебе зачем она? Свалить отсюда тоже хочешь?

Вместо Павлика законным бригадиром Семибратский предложил Бодуэна назначить. Думали, тот откажется, но структуралист согласился («Еще бы он отказался, – шепнул Сыроед Даниле, – ему ж характеристика для аспы нужна!») и установил свой порядок. Собрал бригаду в той самой столовой, где еще недавно горе горевали и Павлушу подозрениями обижали, и объявил негромко:

– В крайности, коллеги, впадать не надо. У Романа все разболтались, пьянствовали и правда ни фига не делали. Ты, юноша, в другую ересь уклонился. А я пойду срединным, царским путем. С обедами в поле ты всё правильно придумал, а вот водку пить можно. Но не так, как до этого пили, – оглядел он бригаду. – Бутылка на четверых – и ни каплей больше. И чтоб разливали по-честному, – зыркнул Бодуэн на Сыроеда. – А вот у ведер дно надо будет пробить. Тырить всё равно не перестанут, потому что вороват русский человек, но меньше.

– Ты бы помолчал про русских-то. – Сыроеду уже терять было нечего. – Мы же вас не трогаем.

– От сортировки же, – не повернул головы Бодуэн, – ты зря, Непомилуев, отказался, мы лучше эти деньги на всех делить станем, чтобы никому обидно не было.

– О, как Гришка запел! – буркнул Рома Богач. – Когда я бригадиром был, а ты на сортировке заправлял, чего-то не хотел с бригадой доходами делиться.

– Настаивать надо было, товарищ сержант, – ухмыльнулся Бодуэн. – А ты думал, бригадиром быть – это только на лошади красоваться и команды раздавать? Кадры и финансы – вот что ты должен в своих руках держать. Полное единовластие, проверять все наряды, над душой у Леши стоять и за каждую копейку с совхозными экономистами биться. Не позволять им урожайность искусственно завышать, требовать, чтобы все машины взвешивали до погрузки и после, чтобы не на глазок, а точно считали. Контроль да учет, как говорил великий Ленин. И не в поле, Паша, бригадир должен был быть, а в конторе – с учетчицами, с бухгалтерами и с экономистами отношения налаживать.

– А чего ж ты тогда раньше…

– То раньше. И машины левые пусть приезжают. Но! – поднял он перст. – За всё нам платят: и за погрузку, и за излишки, если сверх накладных купить хотят. Наша задача тут – не с воровством сражаться, поелику оно в принципе непобедимо, не перевоспитывать никого, ибо это бесполезно, а постараться сделать так, чтобы нас самих не облапошили. Облапошат, правда, всё равно, но хотя бы границы будут блюсти. Только вот тебя, отроче, это всё не касается, – усмехнулся он и свысока снизу вверх посмотрел на Павлика.

– Это еще почему? – Непомилуев был уверен, что новый начальник на нем отыграется за все мучения коллектива и еще больше трудиться ко всеобщему одобрению заставит. Но коллектив на мальчишку зла не держал, лишь в Алениных глазах мелькнуло что-то похожее на разочарование, и Павлику оттого особенно больно сделалось: ведь единственное, что его теперь утешало, – он снова в паре с ней работать станет. И вдруг по ее глазам потухшим, холодным понял: нет. Не вернется прежнее.

– Тебе осьмнадцать годов есть? – прекратил его сердечные страдания Бодуэн.

– Тридцать первого будет.

– Ну вот когда будет, тогда и поговорим.

– Какого такого тридцать первого? – ахнул народ.

– Да хоть какого, – не моргнул глазом бригадир. – Я привык жить по закону, и под монастырь из-за тебя сам не пойду, и руководство подставлять не стану. Так что работать покедова будешь по шесть часов в день – и ни минутой больше.

– Так и мне восемнадцати… – высунулся было Дионисий, но Данила ткнул его в бок кулаком: молчи, дурак, закон не для всех одинаковый писан.

– Зачем он так? – сказал Павлик с обидой Леше Бешеному. – Чтобы унизить меня перед всеми специально, да?