— Да какой он свой, — не сдавался обиженный разбойник. — Рожа каторжная! Небось за него самого награда назначена как за беглого!

— Так сходи — потребуй, — повысил голос Лясота. — А то мне одному в петле болтаться скучно будет, а с тобой на пару — в самый раз. Можем еще кого-нибудь прихватить. Кто тут смелый? Кому жить надоело?

Дальше Владислава уже не слушала. Настасья, оказавшись рядом, схватила девушку за руку и потащила куда-то вглубь терема. Там впихнула в какую-то каморку, захлопнула дверь. Лязгнул засов.

Сквозь крошечное окошечко пробивался слабый свет. Присмотревшись, Владислава заметила, что тут составлены какие-то лари, навалены мешки. Кладовая. Присев на ближайший ларь, она дала волю слезам.

В каморке было душно. Пахло мехами, пылью, тканями — как в лавке. Наплакавшись, Владислава задремала прямо там, на мягких мешках, где, если пощупать, хранились меха и другая рухлядь. Спала без снов, а пробудилась неожиданно, от стука засова.

Заглянула Настасья. Протянула руку.

— Насиделась? Пошли со мной.

Женщина привела Владиславу в ту же горницу, где недавно шла пирушка. Только теперь все разбойники разошлись, стол был убран и вычищен. У Владиславы со вчерашнего вечера во рту не было маковой росинки, и девушка вздохнула — есть хотелось ужасно. Но стол был пуст. Только лист бумаги, перо да чернильница.

А еще за столом сидел Тимофей Хочуха, за спиной которого стояли двое. Одного девушка не знала, зато вторым был Петр Михайлик. Он скользнул по ней взглядом, но не подал и знака.

— Садись, барышня, — кивнул атаман, указывая на лавку. — Пиши.

Владислава осторожно присела, чувствуя за спиной присутствие Настасьи.

— А что писать?

— Письмо отцу своему. Пущай денег за тебя даст. Только хорошо пиши, чтоб папаша поверил и не поскупился. А иначе, мол, дочку свою он живой никогда не увидит. Поняла?

Девушка хотела отказаться, но неожиданно поймала взгляд Лясоты. Стоявший за спиной атамана, тот еле заметно кивнул ей, и Владислава, вздохнув, взялась за перо. Она так давно мечтала написать отцу, рассказать ему о своей жизни, попросить наконец, чтобы он забрал ее от отчима, но все как-то было некогда. И вот теперь ей предоставляется возможность, а рука замерла в воздухе.

Решившись, девушка окунула перо в чернила, осторожно вывела первые строки:

«Милый папенька! Пишет вам ваша дочь, Владислава. Как ваше здоровье? Не хвораете ли? Как протекает ваша жизнь? Забылись, наверное, трудами или все еще тоскуете? Я дня не могу прожить без того, чтобы вас не вспомнить. У маменьки все хорошо, она счастлива, чего о себе сказать не могу. Очень я скучаю по нашему городу, по нашему дому, по озеру, где мы проводили летние дни, по всем нашим соседям, знакомым, кто бывали у нас гостями…»

— Ты чего там пишешь? — окликнул ее Тимофей Хочуха.

Девушка начала перечитывать письмо.

— Тьфу ты, вот дура девка! — выругался атаман. — Волос долог, а ум короток, как у всего вашего бабьего племени! Настасья, эту бумагу в огонь да подай другую. Живо! А ты, барышня, не антимонии там ваши барские разводи, а пиши коротко — мол, захватил меня Тимофей Игорыч Хочуха и желает смерти предать. А коли не уплатишь ему сто тысяч серебром да не велишь к условному месту через три дня все серебро привезти, пеняй на себя — не увидишь ты свою дочку живой и здоровой. Поняла? Так и пиши.

— Сто тысяч? — подал голос Лясота. — Маловато. Двести проси.

Владислава задохнулась. Она про такие огромные деньги никогда не слышала. Нет, девушка знала, что доход, например, у ее отчима больше двухсот тысяч в год, но не могла вообразить, что отец согласится.

— Думаешь, уплатит? — засомневался атаман. — А если больше?

— И больше уплатит. Дочка у него единственная, за нее никаких денег не жаль.

— Ну тогда, — у атамана загорелись глаза, — тогда пять сотен! Поняла, барышня? Пиши! Чего глазами хлопаешь?

У Владиславы дрожала рука с пером, перед глазами стояли слезы. Пятьсот тысяч! Разве у отца есть такие деньги? Да чтобы собрать за три дня? А Петр хорош! За что он с нею так? Она же ничего ему плохого не сделала. Почему?

— Пиши! Чего застыла? Иль ты такая же княжеская дочка, как я — царь-император?

Почти ничего не видя от набегавших на глаза слез, девушка кое-как написала несколько строк, поставила свою подпись.

— Совсем иное дело! — Атаман дождался, пока просохнут чернила, скатал письмо в трубочку и повернулся к Лясоте. — Ну, теперь надежного человека найти, чтоб письмо князю доставил.

Он покосился на Лясоту, и тот с готовностью протянул руку.

— Могу и я! А чего? Хоть пятьсот тыщ в руках подержу! Деньги немалые. С таким богатством небось любую шею от петли спасешь!

Он подмигнул княжне, потянулся за бумагой, но атаман проворно отдернул руку.

— Ишь проворный какой! Ты либо дурень каких мало, либо нахал. Видать, ничему тебя Закаменье не научило?

— Почему же? — Лясота выпрямился. — Кой-какую науку я усвоил. Например, что у всего есть своя цена. И не только люди продаются и покупаются.

Они с атаманом уставились друг на друга, как два петуха. Затаившая дыхание Владислава даже вскрикнула, когда Настасья неожиданно взяла ее за руку.

— Пошли покормлю.

На кухне, где хлопотали две женщины, девушке дали щей, каши, сбитня. Ни того, ни другого княжна прежде не пробовала — это считалось простой, мужицкой едой, хотя сладкие каши из дорогого сорочинского пшена у отца подавали к столу часто. Но хотя Владислава и проголодалась, ей кусок не шел в горло. Она вспоминала взгляд Петра, его слова. Что все это значило? На чьей он стороне?

После того как она немного поела, ее проводили в маленькую комнатку на втором этаже. Было здесь тесно, скромно, даже бедно. Но хотя бы имелась постель и окошко, из которого девушка могла видеть крыши каких-то строений, высокий тын с черепами коров и коз и встающий за ним стеной лес. Он одновременно манил и пугал. Легко поверишь, что в таком лесу может водиться всякая нечисть.

Она еще смотрела на густую тяжелую зелень деревьев, когда за спиной скрипнула дверь. Стоявшая коленями на лавке княжна спрыгнула на пол, приготовившись ко всему.

Это был Петр Михайлик. Он остановился на пороге, окинул взглядом комнатку. Девушка следила за ним настороженным взглядом. В новой, хотя и ношеной рубахе и наброшенном на плечи полукафтане, в штанах, заправленных в сапоги, он казался чужим. Совсем не этого человека встретила она несколько дней — целую жизнь! — назад на борту парохода… Как там он назывался? Владиславе казалось, что та жизнь ей никогда не принадлежала, что и прогулка по реке, и пароход — все ей приснилось. И единственным приветом из сна был этот человек.

— Как вы, барышня? Не обижают вас?