возрождения отживших принципов laissez-faire» является «немыслимым». Будущее за Grossraumwirtschaft — крупномасштабным хозяйством немецкого типа, и «достичь желаемых результатов можно только путем сознательной реорганизации европейской жизни, примером которой является деятельность Гитлера»!

После всего этого у читателя уже не вызывает удивления примечательный раздел, озаглавленный «Нравственные функции войны», в котором профессор Карр снисходит до жалости к «добропорядочным людям (особенно – жителям англоязычных стран), которые, находясь в плену традиций XIX века, по-прежнему считают войну делом бессмысленным и бесцельным». Сам же автор, наоборот, упивается «ощущением значительности и целесообразности» войны – этого «мощнейшего инструмента сплочения общества». Увы, все это слишком хорошо знакомо, только меньше всего ожидаешь встретить подобные взгляды в работах английских ученых.

Мы должны далее остановиться подробнее на одной тенденции в интеллектуальном развитии Германии, наблюдающейся в течение последних ста лет, которая теперь почти в тех же формах проявляется и в англоязычных странах. Я имею в виду призывы ученых к «научной» организации общества. Идея организации, идущей сверху и пронизывающей все общество насквозь, получила в Германии особенное развитие благодаря тому, что здесь были созданы уникальные условия, позволявшие специалистам в области науки и техники влиять на политику и на формирование общественного мнения. Мало кто теперь вспоминает, что еще в недавнем прошлом в Германии профессора, активно занимавшиеся политикой, играли примерно такую же роль, как во Франции политики-адвокаты[89]. При этом вовсе не всегда ученые-политики отстаивали принципы свободы. «Интеллектуальная нетерпимость», свойственная нередко людям науки, надменность, с которой специалисты воспринимают мнения простых людей, и презрение ко всему, что не является результатом сознательной организации, осуществляемой лучшими умами в соответствии с научными представлениями, – все эти явления были хорошо знакомы немцам за несколько поколений до того, как они стали сколько-нибудь заметными в Англии. И наверное, ни одна страна не может служить более яркой иллюстрацией тех последствий, к которым приводит переориентация образования от «классического» к «реальному», чем Германия 1840–1940 годов[90].

И то, что в конце концов ученые мужи этой страны (за исключением очень немногих) с готовностью пошли на службу новому режиму, является одним из самых печальных и постыдных эпизодов в истории возвышения национал-социализма[91]. Ни для кого не секрет, что именно ученые и инженеры, которые на словах всегда возглавляли поход к новому и лучшему миру, прежде всех других социальных групп подчинились новой тирании[92].

Роль, которую сыграли интеллектуалы в тоталитарном преобразовании общества, была предугадана Жюльеном Бенда, чья книга «Измена клерков» обретает совершенно новое звучание сегодня, через пятьдесят лет после того, как она была написана. По крайней мере над одним местом в этой книге стоит как следует поразмыслить, рассматривая экскурсы некоторых британских ученых в область политики. Бенда пишет о «предрассудке, появившемся в XIX веке, который заключается в убеждении, что наука всемогущественна и, в частности, компетентна в вопросах морали. Остается выяснить, верят ли в эту доктрину те, кто ее пропагандирует, или же они просто хотят, придавая научную форму устремлениям своего сердца, сделать их более авторитетными, прекрасно зная при этом, что речь идет не более чем о страстях. Следует также отметить, что положение, согласно которому история подчиняется научным законам, особенно рьяно поддерживают сторонники деспотизма. И это вполне естественно, поскольку такой взгляд позволяет исключить две вещи, им особенно ненавистные, – свободу человека и значение личности в истории».

Мы уже упоминали одну английскую работу, где на фоне марксистской идеологии проступали характерные черты позиции интеллектуала-тоталитариста – неприятие, даже ненависть ко всему, что стало наиболее значимым в западной цивилизации со времени Ренессанса, и одновременно одобрение методов инквизиции. Но нам бы не хотелось еще раз рассматривать здесь столь крайние взгляды. Поэтому мы обратимся теперь к произведению более умеренному и в то же время вполне типичному, получившему широкую известность. Небольшая книжка К.Х. Уоддингтона с характерным названием «Научный подход» является достаточно характерным образчиком литературы, пропагандируемой английским еженедельником Nature, в которой требования допустить к власти ученых сочетаются с призывами к широкомасштабному «планированию». Д-р Уоддингтон не так откровенен в своем презрении к свободе, как Кроутер. Однако от других авторов его отличает ясное понимание того, что тенденции, которые он описывает и защищает, неизбежно ведут к тоталитаризму. И такая перспектива представляется ему более предпочтительной, чем то, что он называет «современной цивилизацией обезьяньего питомника».

Утверждая, что ученый способен управлять тоталитарным обществом, д-р Уоддингтон исходит главным образом из того, что «наука может выносить нравственные суждения о человеческом поведении». Этот тезис, выношенный, как мы видели, несколькими поколениями немецких ученых-политиков и отмеченный уже Ж. Бенда, получает самую горячую поддержку в Nature. И чтобы объяснить, что из этого следует, не понадобится даже выходить за пределы книги д-ра Уоддингтона. «Ученому, – объясняет нам автор, – трудно говорить о свободе, в частности, потому, что он не убежден, что такая вещь вообще существует». Тем не менее «наука признает» некоторые виды свободы, но «свобода, которая заключается в том, чтобы быть не похожим на других, не обладает научной ценностью». По-видимому, мы были введены в заблуждение, стали чересчур терпимыми, и виной тому – «зыбкие гуманитарные представления», в адрес которых Уоддингтон произносит немало нелестных слов.

Когда речь заходит об экономических и социальных вопросах, эта книга о «научном подходе» теряет, как это вообще свойственно литературе такого рода, всякую связь с научностью. Мы вновь находим здесь все знакомые клише и беспочвенные обобщения насчет «потенциального изобилия», «неизбежности монополий» и т. п. Непререкаемые авторитеты, высказывания которых автор приводит для подкрепления своих взглядов, на поверку оказываются чистыми политиками, имеющими сомнительное отношение к науке, в то время как труды серьезных исследователей он оставляет без внимания.

Как и в большинстве работ подобного рода, рассуждения автора базируются в значительной степени на его вере в «неизбежные тенденции», постигать которые – задача науки. Это представление непосредственно вытекает из марксизма, который, будучи «подлинно научной философией», является, по убеждению д-ра Уоддингтона, вершиной развития человеческой мысли, а основные его понятия «почти тождественны понятиям, составляющим фундамент научного изучения природы». «Трудно отрицать, – пишет далее автор, – что жизнь в сегодняшней Англии гораздо хуже, чем она была прежде» – в 1913 году. Но он не отчаивается и смело заглядывает в будущее, предрекая построение новой экономической системы, которая станет «централизованной и тоталитарной в том смысле, что все стороны экономического развития больших регионов будут сознательно организованы в соответствии с единым планом». Что же касается его оптимистической уверенности, что в тоталитарном обществе удастся сохранять свободу мысли, то основанием для нее служит убеждение, вытекающее, по-видимому, из «научного подхода», что «будет существовать чрезвычайно