и недоверчивость Лев Сергеевич тратил исключительно в служебных целях. А все службы это был удивительно тактичный человек.

Впрочем, в беседах со стариком я не стал делать секрета из своих приключений. Тем более, что жандармы и так выудили из меня практически всё. Кроме моего попадания из другого времени.

— Что это ты мастеришь? — Ахвердов поставил на стол самовар и принялся рассматривать бумажные фигурки на столе.

— Оригами, — ухмыльнулся я. — Помните, в прошлый раз вы просили сделать бумажный самолетик, подобный тому, что я продемонстрировал капитану Наумову? В детстве мы мастерили и более сложные модели, вот пытаюсь вспомнить.

— Что-то вот это не похоже, чтобы могло летать, — посетитель показал на одну из фигурок.

— Это лягушка, Лев Сергеевич. Если нажать вот так, она прыгнет.

Я нажал пальцем, и бумажный лягушонок действительно прыгнул.

— А что такое, упомянутое вами аригами, Семен Семенович?

— Оригами. Это японское искусство складывания фигурок из бумаги. Японцы, например, верят, что если загадать желание и сложить тысячу фигурок бумажных журавлей-цуру, то желание исполнится.

— Вы просто кладезь самых неожиданных знаний, Семен Семенович.

— Решил немного отвлечься от написания романа. Перемена занятия — лучший отдых. Вот только не могу вспомнить, как складывать более сложный самолет.

— И как продвигается роман? Можно уже читать новую главу? — Ахвердов принес с полки две кружки и наполнил их крепким ароматным чаем.

— Увы, в голове сюжет складывается куда быстрее, чем ложится на бумагу. Черновик главы — вот он.

Лев Сергеевич протянул мне кружку с напитком и только после этого взял в руки верхний из дюжины листов бумаги, исписанных размашистыми строчками и лежащих с краю стола.

— Хочу отметить, Семен Семенович, что почерк ваш становится из недели в неделю все лучше. Чего не скажешь о грамотности.

— Не все сразу. Еще пара лет заключения и смогу зарабатывать переписыванием бумаг, как Акакий Акакиевич.

— Акакий Акакиевич Башмачников, если помните, был титулярный советник.

— Вы же знаете, Лев Сергеевич, какая дырявая моя память. Тут помню, тут не помню. Титулярный советник это вроде что-то типа штабс-капитана или капитана в армии? И какое нынче жалование у титулярного советника?

— Около трехсот рублей кредитными билетами в год. Может чуть больше. Плюс доплаты в зависимости от выслуги, места, наград. Во времена Гоголя жалование было хоть и меньше, да серебро дороже, да и цены на прожитье божеские.

— Сто пятьдесят рублей за шинель, — усмехнулся я.

— Шинель да мундир тогда были дороже, — признал армянин. — Мой дядя в чине коллежского регистратора получал двести двадцать рублей ассигнациями в год, да столько же как выездной гайдук генерала Багратиона, Петра Романовича.

— Как это, чиновник и вдруг выездной гайдук? — удивился я.

— В те года многие чиновники совмещали службу с подработкой швейцарами, лакеями, кучерами. Дядя был бравый мужчина, и Петр Романович его приметил, когда еще был поручиком. И брал его с собой даже в заграничные поездки. Считай десять лет дядя прокатался по заграницам, с сохранением оклада и старшинства по службе. А потом совместительство запретили, и дядя уволился со службы.

Мне подумалось, что каждый день в прошлом добавляет что-то новое в копилку знаний, чего не вычитаешь в учебниках истории.

— Раз речь о чиновниках и переписке… Помните вы просили по возможности узнать о судьбе Ефима Севостьянова, задержанного вместе с вами? Я писал знакомцу в Иркутске и получил ответ.

— У вас, Лев Сергеевич, везде знакомцы…

— Важные друзья — для важных дел, говорил Грациан Бальтазар. Ну а приятели для повседневных. Так вот, мой давний приятель, которого забросило в Сибирь, написал мне, что Ефим ваш под арестом не задержался. Там скользкий момент был с хищением им старообрядческой книги псалмов, но к счастью раскольничьи книги полиция за ценное имущество не считает. Вроде как потерялась она у них. А потому Ефим ныне на свободе, хоть и без права выезда из Иркутска. Он сейчас сторожем у статской советницы Морошкиной.

— Анны Алексеевны? — припомнил я.

— Анны Алексеевны. А вы знакомы с госпожой статской советницей?

— Меня представляли ей, когда она посещала больницу, при которой я оказался. У Морошкиной в воспитанниках сын Ефима. Так что я могу быть за него спокоен.

— И еще, может быть вам интересно. Помните вы боялись мести старшего Оченковского? Теперь можете быть покойны. Адам Оченковский представился еще прошлым летом, аккурат сразу после большого иркутского пожара. Сердце, знаете ли.

— Но как же? — я настолько удивился этому известию, что даже не мог подобрать слов.

— Так что вы напрасно покинули Иркутск… куда там не помню вы с кандальными отправились….

— На нас с Ефимов еще иваны охоту могли начать…

— Какие Иваны? — не понял Лев Сергеевич.

— Уголовники в авторитете.

— Уголовные, да в авторитете, — Ахвердов фыркнул как кот, так что даже его усы встопорщились. — Разбойники, они и есть разбойники. Каждый за себя.

— Ефим сказал, что иваны смерть Сашки Глаза не простят.

— «Ефим сказал»… Постоянно забываю, что вы во многих вопросах, что дитё малое. Ефим обыкновенный мужик. Для него эти разбойные атаманы страшная угроза и великая сила. А вам то что бояться? Сидели бы себе в Иркутске при больнице, как-то дальше бы и устроились. Хотя… Учитывая ваше беспамятство, на вас могли бы и поджог навесить. И какие еще нераскрытые преступления. Видоки бы нашлись… А вы бы по беспамятству и возразить бы ничего не смогли. Но то власти, а не какие-то «иваны».

— И что там сегодня слышно о моем деле? А то последний раз я следователя месяц назад видел.

— Увы, Семен Семенович, по всей видимости нам придется вскорости попрощаться, — вздохнул Лев Сергеевич.

Некоторое время я пытался осмыслить услышанное и только минуту спустя спросил охрипшим голосом:

— Суд и по этапу?

— Ну почему по этапу? — ухмыльнулся вредный старик. — Вы по высочайшему указу о пересмотре дела сюда направлены. Так что вряд ли вас под конвоем отправят обратно в Сибирь.

— А как же крепость? Одиночная камера?

— А чему вы удивляетесь, Семен Семенович? Овэн экс увэнос — ничто не возникает из ничего. А вы возникли из ниоткуда. Право, было бы лучше, если вы сразу бы признали, что не помните ни своего имени, ни своего происхождения, не помните вообще ничего. Это