Новиков. Учитель. Спектакль. В праздники он так погрузился в собственную жизнь, что забыл про чужие. Сердце застучало тревогой.

Майя без шапки, красивая и несчастная, села на лавочку. Оба молчали, разглядывая бриллиантовый сугроб.

Косулин с Майей скорее в приятельских отношениях, дружескими их назвать сложно. Встреча выбивается из рамок рабочего формата. Доктор молчит.

– Что случилось?

– Александр Львович, я не знаю… Столько всего странного случилось, я сейчас не пойму совсем, чего хочу и как надо. Скорее, ничего не хочу.

Косулин ждет, еле сдерживая вопрос: что с учителем?

– Понимаете, в новогоднюю ночь я дежурила. На меня напал новый пациент в психозе. Он меня чуть не убил, я так испугалась, подумала, что все – конец. Умру от рук сумасшедшего, как основатель нашей больницы, будут про меня всем рассказывать. Так стыдно… А пациент Новиков, которого вы смотрели накануне, помните? Который на спектакле в женскую одежду оделся… Он меня спас. Представляете, все разбежались по углам, а он подошел и говорит: «Отпусти ее!» – и вместо меня встал. Как заложника освободил… Санитары не спешили. Понимаете, он мог погибнуть из-за меня.

Ее голубые глаза растерялись, боясь взглянуть на Косулина.

– Ничего себе новости! Представляю, как вы испугались, ужас какой! Какой молодец этот учитель!

Косулин был поражен. История с Новиковым продолжалась, он чувствовал сейчас такую гордость, как будто сам спас психиатра. Но почему Майя такая несчастная?

– Что было дальше?

– Потом у меня было три дня выходных. А потом спектакль на Рождество. Царица была в бешенстве. Свалила все на меня: мол, это я поощряла творческую реабилитацию пациентов! Потом я дежурила, потом выходной. Прихожу, а он лежит описанный и ничего не соображает. Слюна течет, и лепечет: «Дева прекрасная, моя Богиня…» Оказывается, он таблетки не пил, и это заметили, Царице настучали. После спектакля и моего спасения он стал главным человеком в отделении. Все за ним как за Спасителем стали ходить. Мне обещали выговор в личное дело за то, что пациент, как она выразилась «у нас тут теперь главный», таблетки не пьет и готовит бунт. Она назвала это «пугачевщиной». Я, говорит, в моем отделении пугачевщину не потерплю. Вам тут не Болотная площадь! Спас он вас, видите ли! Работать надо уметь! Смотреть надо было лучше! Как так получилось, что пропустили агрессивного пациента? Где в журнале запись: склонен к неожиданным поступкам? Это вам психиатрическая больница!! А не дом творчества!

Майя помолчала, погрузившись в обидные воспоминания. Тяжело вздохнула и продолжила:

– Она так кричала, что медсестре Любочке плохо стало. Я вообще не знаю, что теперь делать. Он лежит как овощ, а я ничем помочь не могу. Пациенты все в шоке, он же для них герой! Теперь шепчутся, что его так лечат в наказание за то, что он меня спас! Представляете, говорят: аминазин «крестом» теперь за прикосновение к врачу ставят. Я в отделение зайти боюсь, на меня все с презрением смотрят, на вопросы не отвечают и вообще не разговаривают со мной! Даже насчет выписки не спрашивают! Как это можно выдержать?! Я же врач, в конце концов, я же не половая тряпка, за что так со мной?! – Майя от отчаяния разрыдалась.

Косулин в шоке. Положение учителя стало ужасным.

– Простите меня, Александр Львович. – Майя стряхивает слезы с мехового воротника. – Хоть в петлю лезь. Я – никто, десять лет сижу в этом отделении, а так ничтожеством и осталась. Дочка на работу недавно пришла и говорит: «Мама, ты не доктор! Ты писатель! Ты же пишешь все время, ты никого не лечишь». Так и есть, писатель я. А не доктор. Я, видите ли, не «вижу» пациентов! Она Новикову уже выставила статус: непредсказуемый, неожиданные поступки, уклоняется от лечения, склонен к агрессии, в надзор круглосуточно. И объясняет так: «Конечно, Майя Витальевна, склонен, если бы не был склонен, не заступился бы за вас!»

– Знаете, Майя Витальевна… – Косулина тянет на откровенность. – А ведь этот Новиков так похож на моего брата, на Венечку. Он давно умер, и я забывать уже начал. А Новиков на него похож.

– Чем?

– Ох, это такая для меня история. Самая больная. Больней нет.

Майя смотрит на психолога заплаканными глазами. Неожиданно он чувствует такую жалость к ней, к себе, к Косте Новикову, к погибшему Венечке.

– Майя, ноги уже мерзнут, пойдете к вам, я по дороге расскажу, мне так легче. А то оба рыдать будем, неудобно.

– Пойдемте и Костю заодно навестим.

Майя и Косулин встали с лавки и медленным шагом направились к отделению Царицы.

– Был у меня брат, Венечка, – на девять лет младше, – начал Косулин. – Он меня любил, знаете, как младшие братья старших любят… Я был для него бог! Слушался меня, а не родителей. И я его любил. Он был очень непосредственный. Я всегда стеснялся чувств, в себе держал, а он – нет. Если любил – все об этом знали. Если плохо – то до самого дна. Без просвета. Знаете, он почему-то не потерял детскую непосредственность. Вырос, а для меня малышом все равно остался. Переходный возраст у него поздний был. Он долго метался туда-сюда, страдал из-за несовершенства мира и себя самого. А потом вдруг взял и укатил в Крым с гитарой на плече. Подумал, наверное, что он в Америке. В Крым автостопом поехал, деньги решил зарабатывать по дороге. Мама так переживала, что спать перестала. В конце концов уговорила меня поехать за ним. Нашел я его в Симферополе, где он красил заборы. А в том году он должен был поступать в институт. Естественно, родители только об этом и думали.

Вижу его: тощий, довольный, красит на жаре забор. Я его забрал, и поехали мы вместе на побережье. Мама каждый день звонила, требовала в Москву вернуться – к экзаменам готовиться, но… Зря, что ли, ехали? Решили по Крыму попутешествовать, добрались до Коктебеля.

Тогда Коктебель не был похож на псевдо-Ибицу, как сейчас, в нем сохранялся интеллигентный советский курортный дух. Работал кинотеатр под открытым небом, процветали диетические столовки, чебуречная на пляже. Лето это было особенное, жаркое, обильное на приключения, знакомства, фрукты, портвейн и любовь.

Поселились в Планерном, на горе. С планерами подружились, они такие романтичные ребята, полдня сидят и ждут ветер, все время за ветром наблюдают, а потом летают. Веню это страшно вдохновило. Он решил не поступать на юридический, а стать планером. Я всерьез это не воспринимал. Он потихоньку учился, летал, я даже не пробовал. Высоты боюсь. Я купался, по горам лазил, на танцульки ходил.

Кара-Даг уже был заповедником, но мы пробирались в первые бухты, в Лягушачьи, ныряли, загорали. Соревновались, кто глубже нырнет и достанет со дна осколки амфор. Веня выигрывал всегда, страха не знал. По вечерам на Тепсене, на старом городище, жарили шашлыки, пели под гитару, пили дешевое домашнее вино. Веня легко с людьми сходился, и мы быстро обросли друзьями-приятелями. Один такой приятель показал кизиловые места у подножья Святой, другой за миндалем сводил, третий научил мидии собирать.