Опалин допил вторую чашку кофе, пошел прогуляться по дому, чтобы не видеть физиономию Будрейко, и забрел в зал с фигурами рыцарей и осветительными приборами. На полу лежала нетронутая пыль, и он подумал, что налетчики даже не стали сюда заглядывать.

«А все почему? А потому, что они знали, что спальня Гриневской находится наверху.

Сандрыгайло прав: у них был наводчик, и, может быть, не один…

Интересно, что теперь будет с фильмой? Ведь Нина Фердинандовна играла в нем главную роль… и они собирались снимать еще несколько недель здесь, а потом на кинофабрике…»

– Интересно вас в Москве работать учат, – прозвенел от порога голос Парамонова, и Опалин поспешно обернулся. – Наблюдаю я за тобой – ходишь, бродишь, руки за спиной, думу думаешь. Ты мне-то расскажи, о чем ты думаешь, а? Две головы всяко лучше…

Опалин хотел дерзко ответить: «Смотря чьи головы», но опомнился.

У него были все основания считать, что в разыгравшейся драме сам он сыграл далеко не лучшую роль, и это сейчас мучило его больше всего.

– Они не собирались грабить Кауфмана, – объявил он без всяких околичностей, вздернув подбородок.

– Чего? – Парамонов вытаращил глаза.

– Они с самого начала хотели украсть «Алмазную гору». То покушение на меня было понарошку, понимаешь? Три раза стрелял и все три мимо – да настоящий бандит раз бы выстрелил, и я бы уже валялся. Но им было нужно, чтобы я остался жив. И чтобы донес до тебя будто бы случайную фразу насчет Кауфмана. Нам противостоит очень умная сволочь, – сказал Опалин сквозь зубы. – Он как в домино нас разыграл…

– Но зачем им нужно было устраивать такую сложную комбинацию? – Парамонов начал приходить в себя. – Чтобы сбить нас с толку?

– Затем, что мы бы стали думать, для чего бандит Щелкунов затесался в съемочную группу. И первым делом вспомнили бы об «Алмазной горе». Но тут покушение на меня, слова о Кауфмане… И мы повелись. Мы забыли о главном. Это был идеальный отвлекающий маневр, – добавил Иван с горечью. – Скажи, что там со следами в саду?

– Работаем, – ответил Парамонов. Он снял фуражку, достал платок и вытер лоб. – Но ты же сам понимаешь – здесь топталась уйма народу, в том числе и ты. Короче, не все так просто…

Слушая начальника угрозыска, Опалин словно раздвоился.

Одна его сущность оставалась здесь, в зале, где висели портреты бывших владельцев, ставшие частью кинематографической декорации, а вторая упорно пыталась соединить несоединяемое.

Собаки. Баронская дача. Собака. Мертвая долина. Убитый Броверман… Надпись кровью…

– Слушай, а кто строил «Баронскую дачу»? – внезапно выпалил Опалин.

– Кажется, Броверман. А…

– Так я и знал! – вырвалось у Ивана. – Деньги за старую работу… Слушай, здесь где-то должен быть потайной ход! Именно его и использовала банда, чтобы пробраться в дом…

– Ваня, я слышал эту легенду тысячу раз, но…

– Это не легенда! Он отдал бандитам чертеж хода – и получил большие деньги, но потом захотел еще больше…

И Опалин рассказал о своем визите к родственникам убитого архитектора и о том, что ему удалось узнать.

– Я ведь чуял, что Броверман как-то связан со всем происходящим, но не мог понять, как! Тайный ход – единственная версия, которая все объясняет…

– Ваня, ты меня не слушаешь! – закричал Парамонов. – Во время ремонта весь дом проверили сверху донизу… Нет здесь никакого хода!

– Значит, он не в доме, а где-то в саду! Ведь Хвостов говорил, что бандиты бежали через сад… И еще: Гриневскую убил кто-то, кого она знала. Кто-то, кого она никак не ожидала увидеть в роли убийцы… Я думаю, это кто-то из киношников.

– Я тоже именно так истолковал ее последние слова, – кивнул Николай Михайлович. – Сейчас я возвращаюсь в Ялту, буду руководить обыском. Поедешь со мной?

– Обыском? – переспросил Опалин, не понимая.

– Я намерен обыскать всех, кто принимает участие в этой чертовой фильме, – сквозь зубы ответил Парамонов, воинственно поправляя фуражку. – Всех и каждого, без исключений! Может, нам повезет, и мы найдем хоть что-то из ценностей… А может, кое-кто из членов группы уже сбежал, и тогда я точно буду знать, у кого рыльце в пуху…

– Слушай, против нас выступает совсем не простой человек, – сказал Опалин после паузы. – Ты не возьмешь его вот так, голыми руками… И бегать он не будет – он исчезнет просто и естественно, так, что ты даже не заметишь… А украшения, конечно, давно уже переправлены куда следует. Ты только зря потратишь время.

Но Николай Михайлович уже поймал кураж.

Если обыск даст результаты, отлично; если нет, он отчитается о еще одном проделанном мероприятии и распишет его в самых выгодных для себя красках.

Опалин для Парамонова по-прежнему был той самой соломинкой, за которую хватается утопающий, но, как и всякая соломинка, соратник мало-помалу стал Николая Михайловича раздражать.

– Ваня, согласись: искать цацки у киношников все же логичнее, чем рыскать по окрестностям в поисках несуществующего тайного хода… Едем, ты мне нужен! Ты же у нас по-прежнему репортер газеты, киношники тебе доверяют, не исключено, что кто-нибудь из них при тебе раскроется… Машина должна быть здесь через десять минут!

– Ладно, я поеду, – буркнул Опалин.

Но Парамонов, не ожидая его ответа, уже ушел, потому что его позвал эксперт.

Сердясь на себя из-за того, что пошел на поводу у начальника угрозыска – который, как отлично видел Опалин, был озабочен исключительно спасением своей шкуры, – он чиркнул спичкой о стену и собирался зажечь папиросу, но неожиданно замер, глядя на портрет щеголя с борзой.

Огонек опалил юноше пальцы, он сдавленно чертыхнулся и загасил спичку.

– Нет, этого не может быть, – пробормотал Опалин, переводя взгляд на кислое лицо дамы на втором портрете. – Хотя… постойте-ка… Черт возьми! Черт возьми… Саша Деревянко ведь был помощник оператора… значит, с наметанным глазом… И он заметил то же, что и я! Какое-то время сомневался, но потом… Позвольте, но как же так? Ничего не понимаю…

– Ваня! – закричал Парамонов снаружи. – Ваня, машина уже пришла, едем!

Когда Опалин вышел из дома, вид у молодого человека был крайне озадаченный. Он даже забыл вынуть изо рта незажженную папиросу.

– Дать тебе спички? – спросил Парамонов. – Можешь курить по дороге… да я и сам сейчас закурю. Поверишь ли, нервы ни к черту стали…

Он едва не уронил коробку папирос, закурил и сделался необычайно словоохотлив. Он разглагольствовал о том, что никому не даст спуску, что будет лично руководить обыском и постарается нагнать страху на преступников, чтобы они заметались и выдали себя. Он сыпал словами, перескакивал с темы на тему, подмигивал, посмеивался, и в то же время одна щека его подергивалась в нервном тике.