— Что? Со мной в твоем никчемном теле был наш великий прародитель Вечный и Мудрый Дуб?.. Это он оказал мне свою милость, как и предсказано в древних пророчествах?

Я спросил с надеждой:

— Даже в пророчествах? Ох, как я в них верю, как верю!

— Сказано, — продолжила она, подняв воспламененное лицо и узкие ладошки кверху, — явится самой мудрой из женщин в тяжелый час нашего племени…

— И самой красивой, — сказал я льстиво. — Ну тогда да, понятно… почему ничего не помню!

Она повернула ко мне голову, глаза блеснули гневом.

— Точно?

— Абсолютно! — поклялся я. — Помню, как вошел в этот зал… а потом вдруг почему-то вот здесь. Что-то случилось, а?

Она произнесла надменно:

— Великое Таинство!.. Только богам доступное.

— Да, — сказал я лицемерно, — боги могут все! Даже то, наверное, что не могут принцы. А то и короли, хотя еще не уверен.

— Конт, — произнесла она холодно, — займите свое место у двери.

— Да-да, — пробормотал я, — у двери на коврике… Ох, там даже и тряпочки нету.

Она молчала, а я слез с ложа и двинулся в нужную сторону, покачиваясь и хватаясь за воздух, словно вылавливаю и давлю белых чертей, а когда преодолел это бесконечное пространство, повернулся лицом к залу и уперся спиной в дверь, чего раньше не делал, но сейчас в самом деле оправданно, ноги подрагивают и обещают вот-вот превратиться в воду.

Синтифаэль все еще сидит, выпрямив спинку, на ложе, чистая и светлая, будто из лунного света. Вся настолько прозрачная, что дать бы ей морковку, как зайцу, я бы видел, как та идет по горлу, а потом опускается в пузо, которого нет, а потом лежит в боку, красная такая…

Лицо в тени, но мне кажется, потрясенно-растерянное выражение все еще то, прежнее, и уходить не спешит.

Если все так оставить, сказало нечто во мне умное и рациональное, то все, как было до этой ночи, и останется. Но я буду слишком умным, если все так оставлю, а я не умный, я — действующий.

— Ваше Величество, — произнес я смиренно, — простите, что заговариваю первым, но ведь мы, послушные воле Великого Дуба, всего лишь исполнили ритуал, который он нам предписал. В точности исполнили… Это он за него отвечает, а не мы.

Она прервала:

— Во дворце что-то происходит!

— Готовят обильный завтрак в постель?

— Нет, — ответила она резко, — все взволнованы… Слишком взволнованы!

— Успокоим, — сказал я самоуверенно, — ничего ж не произошло.

Она вскочила с постели, вскинула руки в повелительном жесте, и сверху соскользнуло, материализуясь на лету, роскошное золотое платье. Золото волос поднялось и укрылось под тончайшей золотой сеткой.

— Мне бы так, — пробормотал я с завистью. — Хотя… надо как-нибудь попробовать.

Она оглянулась, лицо уже строгое, только в глазах остатки страха и неуверенности.

— Они собирают Совет Мудрых…

— Не поддавайтесь, — посоветовал я с нажимом. — Ссылайтесь на волю Священного Дуба, это такой аргумент, что они со своим мышиным писком пусть заткнутся. А если нет, то они еретики, что не уважают волю Священного Дуба… и вообще против старинных и освященных традиций!

Она пробормотала:

— Но они как раз за сохранение…

— Неважно, — сказал я с еще большим напором, — сейчас мы за сохранение, а они — против. Вы не должны защищаться и оправдываться, это заведомый проигрыш!.. Только наступление, встречные обвинения, угрозы… у вас есть угрозы?.. обещания встречных санкций, штрафов и репараций!

— Что такое репарации?

Я отмахнулся.

— Неважно, слово какое-то само по себе нехорошее. Непонятное пугает даже мужчин, если они мудрые. Это дураки ничего не боятся.

Золотые стены на миг потемнели, словно погасла часть свечей, но справились, и снова мы тонем в том же блеске, но теперь и я ощутил угрозу, что охватила все сообщество эльфов, словно я пробрался через все муравьиные заслоны из элитных солдат в сокровенные и тщательно охраняемые покои и покусился на их матку, что обеспечивает жизнь всего муравейника.

Я чувствовал злость и тревогу, ламехуз всяких пропускают, а меня, посланца мира и дружбы, — вот так, да? Я пришел с мэйк лав, но во, всех люблю и со всеми готов во имя дружбы и плодотворного сотрудничества мэйк лав, даже самчиков мэй би, они все такие миленькие, безусые и безбородые, так что готов в великом рвении к процветанию и успеху даже перевыполнить указание сверху Священного Дуба…

Под сводами раздалась тревожная музыка, как мне показалось, но лицо Синтифаэль исказилось страхом, для нее это наверняка не музыка, а дикий грохот.

Быстро одевшись, я опустил ладонь на рукоять меча и, приняв позу лорда, сказал достаточно уверенно:

— Пора в бой?

Она, бледная и вздрагивающая, повела на меня огромными испуганными глазами.

— Они… придут… сами.

— И будут навязывать условия? — спросил я. — Нет уж! Ваше Величество, позвольте я провожу вас к трону. Там примете своих подданных, а Совет Мудрых тоже из подданных… это я вам на случай, вдруг забыли, выслушаете их нижайшие просьбы и пожелания… но никак не требования и условия!.. И примете высокомудрое решение, они у вас все такие, вы же королева!

Она спросила потерянно:

— Какое?

— Любое решение нужно обдумывать, — напомнил я. — На это у людей уходит день, иногда неделя, а иной раз и месяц. У вас, как понимаю, на обдумывание можно взять пару сотен лет.

Она вздохнула с облегчением:

— Да, это выход…

— Но вы возьмете на обдумывание пару часов, — сказал я напористо. — Ответите вечером, а то и за обедом.

— Конт?

Я сказал успокаивающе:

— Они придут с ерундой, сами увидите.

Даже я не чувствовал ее тревоги и волнения, по крайнем мере не замечал, когда мы вышли из спальни и величаво шествовали через залы к тронному. Вернее, величаво шествовала Синтифаэль, я шел сбоку и на шаг сзади, всем своим видом подчеркивая, что я всего лишь муравей-служащий.

Эльфов в залах втрое больше, я вообще не думал, что их столько, а это же только самые знатные и допущенные к лицезрению… хотя трудновато как-то представить себе существование эльфов-землекопов, углежогов или кожевников. Наверное, они все знатные уже по самой породе, а это, увы, ведет к измельчанию вида и всевозможному вымиранию этноса.

Тревога разлита даже в воздухе, я вижу ее на лицах придворных, что молча склоняются в поклонах, чувствую грозные взгляды на своей грубой нежной шкуре, а свет падает с потемневшего свода неприятно багровый, словно окрашенный кровью.