командировках в Москве я покупал бутылочку вина – грузинского или венгерского.

Был у меня такой случай. Купил я бутылочку вина домой. И вдруг вечером, часов в восемь, ко мне в гостиницу заваливает абхазец:

– Франкопуло Харлампий, – подает мне руку.

И говорит:

– Может, за знакомство?

Я вытаскиваю бутылочку из чемодана, а он говорит:

– Нет, давай в ресторан поедем.

– У меня нет денег на ресторан, – говорю я (и это было правдой).

– Какие проблемы?! – восклицает мой новоиспеченный друг. – Знаешь, где ресторан?

– В центр надо ехать, – отвечаю я.

– Так едем, чего ждать?

И вот выходим мы на Тверской бульвар, а напротив – ресторан «Минск». Мы перешли через дорогу и стали стучать в ресторан, на двери которого висела табличка «Спецобслуживание». Пять рублей – швейцару, и мы оказались за столиком, напротив которого немцы что-то праздновали. Посидели славно, душевно. Харлампий работал каменщиком, зарабатывал до 500 рублей и все удивлялся, что моя зарплата такая маленькая. Зазывал меня к себе помощником работать, 300 рублей зарплату предлагал (потом еще несколько писем писал из Сухуми).

И вот он мне поведал свою историю. У отца их было трое сыновей, мать умерла, когда они были маленькие. Они ее не помнили, но на могилу ходили всегда. Так сложилась жизнь, что двое – он и один из братьев – сидели за хулиганство. Потом усердно работал. И однажды на каком-то семейном празднике его родной дядя спьяну спросил его:

– А ты мать хотел бы увидеть?

Харлампий глаза вытаращил:

– Так мы недавно на могиле были…

– Да нет, живую мать?

Харлампий его за грудки схватил: дескать, за шутки зашибу. И тот рассказал, что у них во время войны был раненый русский офицер на излечении, вот с ним-то и уехала мать в Днепропетровск, а детей оставила отцу…

И Харлампий во что бы то ни стало решил найти мать. Сам не знал зачем, но посмотреть в глаза хотелось. И нашел. Познакомился с ее сыном Сергеем и через него вошел в их дом. Сидели за столом, пили вино абхазское. Харлампий был вне себя от гнева, видя любовь матери к Сергею, к новому мужу, едва сдерживал себя…

Постелили ему на диване. Все легли спать, а мать мыла посуду на кухне. Он встал, зашел на кухню и сказал по-абхазски:

– Мамо…

Она уронила тарелку:

– Сынок, прости!

И Харлампий сказал, чтобы она завтра же рассказала сыну Сергею, что бросила своих сыновей… А ночью встал и ушел. А потом они снова приезжали на ее могилу и клали цветы…

Он растрогался:

– Никому не рассказывал, а тебе, Серега, рассказал.

С одной стороны, мне было жалко его, а с другой стороны, он поступил по-мужски.

Так я и сказал ему…

XXIV

Надо упомянуть, что мы не только работали в Институте – мы также помогали сельскому хозяйству.

Однажды косили сено в районе Наумовки, где наиболее распространены клещи. (Думаю, какую-то роль в этом играет загрязнение территории радиоактивными веществами. Эту закономерность я не раз наблюдал: где больше загрязнений, там больше клещей. Как будто природа ими старается защитить себя от нас…) Однажды я принес домой 13 клещей, уже впившихся в тело. Пришлось давить бедных, но сытых клещиков. В детстве (а в Забайкалье уже тогда их было много) их называли «карпитки». Что интересно, энцефалита в деревнях не было. Может, из-за того, что дети и взрослые пили парное молоко, а оно в течение трех минут сохраняет иммунный ответ.

А однажды на сенокосе я случайно вонзил косу Татьяне Заворотней в ногу. Хлынула кровища, но, на наше счастье, были задеты только мягкие ткани и рядом оказались врачи. Рану перевязали, и Татьяна еще работала.

А как-то собирали картошку. Наша бригада с генетиками работала отлично, а в перерыв сели играть в карты.

И Потапов выгнал нас четверых. Пока ехали домой на попутке, генетики обсуждали, как повиниться перед Потаповым. Я им говорю: «Да забудет он! И мы ни в чем не виноваты: в перерыв играли…»

Но они переживали до самого конца пути, а назавтра снова поехали – и без всяких проблем…

XXV

Я проработал в Институте до 1983 года.

В конце 1983 года на планерке у Семке профессор Васильева предложила мой отдел переселить в подвал: дескать, во всех медицинских институтах они в подвалах, а у нас занимают две комнаты на втором этаже. Семке ничего не сказал, а я возмутился. Я остался поговорить с директором, но ничего вразумительного он не ответил. Я пошел к Малькову, тот тоже сходил к директору – бесполезно. Мальков собирался уходить: свое дело (постройку гаражей) он закончил и искал новое место. Все взвесив, я подал заявление об уходе.

Две недели проходит, все молчат. Вдруг звонок: меня вызывал к себе Потапов. В назначенное время я был на месте. Жду десять, пятнадцать минут. Говорю секретарю:

– Пятнадцать минут прошло, я поехал.

Она мне отвечает:

– Там второй секретарь обкома Слезко, придется подождать.

Но я ушел: не в моих правилах ждать долго…

На работу я больше не вышел. Снова окунулся в обычную жизнь.

Работа в НИИ психического здоровья дала мне уверенность в том, что все мне по плечу. Я работал с человеком, который в небольшом городе создал пять центров АМН. Я видел, как он пахал, работал вместе с другими в непростых условиях, учился многому на ходу, Я научился преодолевать трудности.

О Потапове, о работе с ним у меня сохранились самые лучшие воспоминания. Да, бывало всякое, но в последний год мне казалось, что он меня даже любил. Помню, как его дочь Вика вытащила меня в магазин «Будапешт» и купила мне рубашку, простояв в очереди почти два часа. Но все это было в 1983 году, перед моим уходом. Такая энергия, такая целеустремленность была еще у одного томича – Виктора Гюнтера (ученого-радиотехника, первого гендиректора и главного конструктора ЗАО «Микран»), ну и, наверное, у Лигачева.

С другой стороны, мне уже было тесно в этой деятельности, да и работа пошла рутинная, неинтересная. Хотелось чего-то нового, неизведанного. Конечно, хорошо было бы поговорить с Потаповым, тем более что он имел планы в отношении меня, но принципиальность иногда делает свое разрушительное дело.

В любом случае, из Института я вынес множество знаний. Из моей крови Гуткевич Е. уже тогда выделял стволовые клетки. Я получил знания в области психологии, психиатрии, сведения о сложности процессов в нашем мозге. Я видел больных, которые в шахматах ставили мат профессорам на двенадцатом ходу, сам работал с больными…

Я отдал