Она сказала мессеру Алессандро: «Раз вы причинили мне вред, теперь вам положено самому и возместить ущерб, и поэтому вы сами должны во всем признаться мужу, чтобы вина не пала на меня»510.

Только не подумайте, будто Адриана так боялась рассказать обо всем мужу, что выбрала Алессандро на роль глашатая дурных вестей. Ее замысел был намного тоньше: Паллантьери должен официально признаться в любовной связи в откровенном мужском разговоре с Кристофоро, чтобы обеспечить будущее Лукреции. Подготавливая почву для официального признания, Адриана заблаговременно наставляла беднягу Кристофоро, что ему следует говорить. «Стараясь задобрить мужа, она напутствовала его, „мы можем обратить это к своей выгоде“»511.

Отныне его неведение было лишь видимостью, как и многое другое в тот удивительный вечер, когда судья нанес светский визит мастеру-лютье и его семье по весьма щекотливому поводу.

Стоял канун Рождества, истекло три часа после захода солнца, и вот наш беспардонный диккенсовский Скрудж посещает своих куда менее состоятельных соседей512. Взгляните, как Лукреция описывает этот визит:

Мессер Алессандро приблизился к нашему дому и постучал в дверь. Отец подошел к двери и спросил, что ему угодно. Мессер Алессандро сказал: «Откройте! Я хочу вам кое-что сказать». И тогда он открыл ему, и он [Паллантьери] поднялся наверх. И он сказал моему отцу: «Позвольте Лукреции уйти со мной сегодня вечером». И тогда мать позвала меня, потому что я была на кухне. И я пошла к нему513.

В своих показаниях, данных, когда крючкотвор Паллантьери глумился над нею в суде, Лукреция вспоминает о живой подробности, чтобы добавить убедительности своему рассказу:

И вы сказали: «Я обжег палец».

Так все началось.

«Я слышал, что лак, который вы используете, помогает от ожогов».

Тогда моя мать пошла и намазала немного лака на его палец514.

И затем он немного посидел у нас, на кухне у очага. А затем он сказал: «Я хочу, чтобы Лукреция пришла в мой дом».

А отец не ответил ни да ни нет; он был совершенно ошеломлен. И мою мать его слова тоже застали врасплох. Родители сказали друг другу: «Лучше мы отпустим дочь, пусть это больше не будет тайной».

И мессер Алессандро увел меня в свой дом. Вот что осталось в памяти: он пошел вперед! Не знаю, хотел ли он убрать свет на лестнице или отослать слуг спать. А затем он вернулся за мной, и я пошла с ним в его дом515.

Ливия, младшенькая, хотя ей было тогда всего пять лет, сохранила воспоминание о том, как старшая сестрица, уходя вместе с Паллантьери, прихватила свой плащ516.

Весь этот эпизод не понятен без расшифровки. И без нее здесь никак: каждое действие, начиная с демонстрации обожженного пальца вплоть до сидения перед очагом, погружения лестницы во тьму, пересечения улицы и прибытия в дом судьи исполнено особого смысла, очевидного героям этой истории, но скрытого от нас. События этого вечера развивались, следуя узнаваемому образцу, модели, которую можно увидеть в брачном обычае эпохи Возрождения. Было положено, чтобы муж предоставлял еду, кров и одежду жене, оберегал ее, содержал ее детей, хранил ее целомудрие и репутацию. Мужчина, вступавший в брак, или его старшие попечители сначала тщательно обсуждали материальную сторону с родителями или опекунами невесты, а уже затем, в присутствии свидетелей, давались обеты, подписывались бумаги, надевалось кольцо. И наконец, в разгар празднества, музыки и веселого гулянья, жених на глазах у соседей при дневном свете либо при свете факелов торжественно уводил молодую жену в свой дом. Отдельные детали менялись от города к городу, но основная канва: переговоры, сделка, обеты, торжественный переход женщины в процессии в новый дом – оставалась постоянной.

Как теперь трактовать ночной визит Паллантьери? В некотором смысле он полностью выворачивает наизнанку брачную церемонию. Вместо свидетелей, нотариев и оформления бумаг – частная беседа в доме Кристофоро. Вместо брачных даров – капелька лютневого лака на обожженном пальце Паллантьери. Вместо шумной праздничной процессии – поспешное бегство украдкой вниз по темной лестнице, через безмолвную улицу, в дом, погруженный в сон. Но общий смысл прочитывался ясно: Лукреция, пусть и тайком, войдет в дом Паллантьери, ляжет в его постель и станет частью семьи на достаточное время, чтобы символически претендовать на то, что именно он – отец ее ребенка; нерожденный ребенок будет зачат вторично, уже под крышей будущего отца. Крайний срок в девять месяцев заставлял спешить. Паллантьери, притеснитель, был хитер и вероломен. Те самые умения и пороки, которые помогали соседу-судье положить обвиняемого на лопатки в суде и делали его искусным политиком, теперь загоняли в силки Лукрецию и ее домочадцев, покоряли их его воле и порочным прихотям. Но все же он теперь был отцом… Что-то в его душе, то ли чувства, то ли принципы, заставляло Паллантьери считаться с этим новым обстоятельством. Адриана, вероятно, интуитивно почувствовала эту слабину и ухватилась за нее в отчаянной попытке спасти то, что еще можно было спасти, – будущее дочери.

В суде Кристофоро юлил и говорил обиняками – как мы вскоре увидим, у него были на это все основания. Лютневый мастер изложил довольно неправдоподобную версию всей этой истории, умолчав об изнасиловании, однако представив дело так, будто на рождественской встрече Паллантьери дал конкретные обещания.

Он сказал: «Я хочу забрать вот эту вашу дочь в мой дом на праздники». Я было стал возражать. Он же ответил: «Я желаю ее, и я сделаю все необходимое, чтобы она вышла замуж и все было как следует».

И было это на Рождество. И так я позволил ему забрать ее, он же обещал мне найти моей дочери мужа и обеспечить ее приданым. Вот и все, что он сказал мне517.

Неправдоподобие рассказа Кристофоро об обольщении Лукреции бросает тень на все остальные его показания. Он преувеличивает свой протест, приукрашивает свой успех в переговорах, скрывает роль Адрианы. Конечно, возможно, Паллантьери, как и утверждал Кристофоро, все-таки пообещал приданое. И в то же время Лукреция, заинтересованная в этом вопросе, хранит в суде молчание о будто бы предложенном Паллантьери приданом. Давал ли Паллантьери подобное обещание или нет, но, забирая Лукрецию в свой дом, он уже брал на себя ответственность за обоих: за мать и ее дитя. И это было всем понятно.

В доме Паллантьери Лукреция никому не показывалась. По