и опускать крылья, согласно наблюдениям, уводят преследователя от птенцов. Однако, если даже он здесь и приукрасил, слова Паллантьери позволяют нарисовать милую картину повседневной жизни Ватикана при папе Юлии:

И, поскольку во времена папы Юлия как Его Святейшество, так и кардиналы, и епископы, и весь папский двор проводили время за карточными играми, я также поддался общей моде и играл вместе с прочими, а Его Святейшество посылал за мной почти каждый день, приглашая прийти сыграть. И в один из таких визитов, когда я отправился на виллу Его Святейшества, чтобы пожаловаться ему на некоторые делишки синьора Асканио Колонны, препятствовавшего подвозу продовольствия в Рим, Его Святейшество оставил мои слова без ответа, сказав только: «Располагайтесь! Нам как раз не хватало четвертого игрока!» А когда я напомнил Его Святейшеству, что сам он возложил на меня бремя управления Зерновой Службой и что сейчас надлежит позаботиться об иных вещах, нежели игра, Его Святейшество ответил: «Вы удивляете меня! Разве на Кампо-ди-Фьори [рынок] нехватка зерна? Оставайтесь, поешьте вместе с Микеланджело и закажите что-нибудь вкусное!»

А в другой раз, когда он призвал меня во дворец для игры, я сказал ему: «Святейший Отец, у меня есть дела. Я выиграл немного скудо и не хотел бы их потерять». Его Святейшество ответил: «Вам придется сыграть. А если и проиграешь, ничего страшного. Я скажу вам, что тогда делать! Найдите что-нибудь, что можно было бы украсть для вас и для меня!» И я сыграл много партий то с Его Святейшеством, то с его братом, синьором Бальдовино. После обеда они только этим и занимались, а я почти всегда был в числе приглашенных.

А когда я был на приеме, когда я играл с Его Светлостью [Дель Монте] и с кардиналами, и с другими прелатами, мне невероятно повезло выиграть несколько тысяч скудо в доме монсеньора Павии, губернатора, и это известно всем в Риме448.

Этот самый монсеньор Павия, когда-то епископ Павии, был тем самым человеком, которого Паллантьери подверг судебному преследованию в 1540 году449. Заняв пост губернатора, он стал начальником Паллантьери, и тот факт, что эта пара ухитрилась после всего сработаться, позволяет понять те качества Алессандро, которые, вопреки его недостаткам и порокам, позволили ему удержаться на плаву: политическое чутье, умение приспосабливаться к текущим обстоятельствам, интуитивное понимание того, как далеко допустимо заходить в своих просьбах. Его востребованность в качестве компаньона за игорным столом говорит о том, что он был приятным собеседником. Безусловно, в самих его показаниях на процессе сквозит острый ум и дар выразительной, убедительной речи, внушавшей трепет в суде и служившей украшением застольной беседы: чтобы узнать человека, «надо общаться с ним долгие годы и вместе съесть пуд соли»450.

В ответ на обвинение в невыдаче расписки: «В Риме я не сею семян в лесах вакханалий»451 (иными словами, «я не сею ветер, несущий бурю»)452. О семье, якобы закосневшей в грехе: «Такие люди противны законам человеческим и Божьим»453. И возьмем на заметку страшную клятву Паллантьери, произнесенную прямо перед Паоло Витторио, прежним сообщником по спекуляции зерном, а ныне исполненным раскаяния и враждебно настроенным свидетелем, опровергавшим его слова в суде:

Пусть Бог явит прямо сейчас чудо и покарает меня, если я говорю не истинно. И я молюсь всем сердцем, чтобы Господь сотворил такое чудо сейчас, если он когда-либо творил чудеса. Да спалит меня незамедлительно у всех на виду огонь Святого Антония и да низвергнет Господь на меня и на мой дом, на моих сынов и дочерей вечную погибель и все возможные проклятия, если мессер Паоло [Витторио], здесь присутствующий, когда-либо просил у меня расписку454.

Вот таков был противник Лукреции в суде. Однако не странно ли называть его «противником»? Ведь, в конце концов, именно Паллантьери был обвиняемым на процессе, а Лукреция свидетельствовала против него. При обычных розыскных процедурах (inquisitio), когда судьи сами вели следствие, он, как и другие подозреваемые, вряд ли смог бы отвести обвинения, прозвучавшие в свидетельских показаниях. Обычно во время предварительных слушаний (processus informativus), в судопроизводстве XVI века подозреваемые не имели возможности опровергать обличающие их свидетельства. Как правило, они вовсе отсутствовали. Свидетели выступали на закрытом заседании в присутствии лишь судьи, прокурора и судебного нотария. Никакого представителя защиты не было даже в роли наблюдателя. Когда же сами подозреваемые представали перед судьей, они могли лишь гадать, что известно обвинению. Лишь позже, когда суд выпускал протоколы допросов (с выпущенными именами), подозреваемые и их защитники могли обдумать линию защиты. Единственным исключением из этого обыкновения оставлять обвиняемого в неведении и смятении был обряд confrontatio (очной ставки), во время которого судьи сводили свидетеля и подозреваемого лицом к лицу. Но и в этом случае, по обыкновению, вопросы задавал только судья. Паллантьери повезло здесь больше прочих, поскольку в самом начале процесса он добился права вести собственную защиту. Он использовал свой ум, судейское коварство и отточенное мастерство в применении доказательств в суде. В итоге в суде разыгралась драма, которая по симметричности и духу гораздо ближе современной англосаксонской практике, чем обычному для инквизиционного процесса неравноправному противостоянию сторон. Лукреция, к примеру, сначала трижды давала показания одна: 12 октября, сразу после своего задержания, 21 октября и 22 ноября455. Но затем, 28 ноября, ей пришлось повторить свидетельство под огнем беспощадного перекрестного допроса, проводимого бывшим прокурором456.

В конце концов, три дня спустя, дело дошло и до пытки. Решили ли судьи наконец пытать скользкого экс-прокурора? Ничего подобного! Они предпочли вздернуть на дыбу невинную Лукрецию. Благодаря подробным, как положено, и усердным записям нотария мы можем подслушать этот допрос.

Лукрецию привели в пыточную камеру, раздели, у нее потребовали повторить показания, что она и сделала. В протоколе значится:

И когда по приказу господина [судьи] ее раздели, узница, не дожидаясь вопросов, произнесла: «Как я могу лгать, я не обманывала. Почему вы не пытаете его первым?»

И его милость просил ее без утайки ответить, было ли то, что она говорила на допросах, правдиво и сказано без слова лжи. И он добавил, что она должна избегать обмана и любого лжесвидетельства.

Она же ответила, в слезах и сокрушении, поскольку была связана: «Я сказала правду. Я ни о ком не говорила неправды. О, Боже! О, Боже мой! Я бы никогда не подумала, что у него хватит духу и бесстыдства