и там! – Он покачал головой. – Но, конечно, я могу вернуться к преподаванию. Я слышал, что Ферми намерен разрываться между Чикаго и новой принстонской группой, так что, конечно, тот, кто будет работать только в Чикаго, останется в определенном выигрыше.

– Ну что ж, – сказала Мици, – наверное, это и есть решение проблемы.

Теллер пожал плечами:

– Возможно. Но вообще-то мне необходима собственная лаборатория, которая будет заниматься только супербомбой. Одному богу известно, удастся ли Оппенгеймеру и его банде спасти мир от ярости Солнца, а я, по крайней мере, могу спасти эту страну от человеческой глупости. Никто не осмелится напасть на страну, имеющую супербомбу.

В кухне внезапно раздался грохот. Эдвард и Мици взлетели с дивана и кинулись туда. Их сын Пол, неполных трех лет от роду, сидел перед кучей деревянных кирпичиков. Его недоделанная постройка обрушилась. Эдвард хорошо понимал чувства ребенка. Но Пол был спокойным, добродушным мальчиком и уже принялся складывать кирпичики заново.

– Вот и еще одна причина для возвращения на восток, – сказала Мици. – Здесь почти не осталось товарищей для Пола, хотя…

– Ничего, у него есть я. – Эдвард присел на корточки. – Залезай, малыш!

Пол радостно вскарабкался на широкую отцовскую спину, и они поскакали вокруг гостиной.

Мици улыбнулась:

– Я думаю, что к концу лета у него будет еще больше общения.

Эдвард завершил второй круг по гостиной, отнес мальчика обратно в кухню, к его кубикам, и взъерошил его волосы, когда тот сполз на пол.

– О чем это ты?

– Я, это…

Эдвард вскинул брови:

– Что – это?

Она укоризненно покачала головой:

– Милый, разве можно гению быть таким недогадливым? – и продолжила, улыбаясь: – Я беременна. Так что нам, вероятно, все же нужно будет переехать в дом побольше на Бастьюб-роу.

Эдвард просиял, шагнул к жене и заключил ее в объятия.

* * *

– Но, ради всего святого, – сказал Роберт Оппенгеймер, – как, черт возьми, мы преподнесем эти новости миру?

Совещание в его временном кабинете в ИПИ шло уже третий час. Уважая Гровза, который терпеть не мог табачного дыма, Оппи распахнул окно и, подняв руку, сбил сосульки с небольшого кирпичного карниза; они падали и вонзались в снег, как ракеты на излете. И сейчас он стоял на холодном сквозняке и выдыхал наружу ореховые облака, которые по большей части просто вдувало обратно. И. А. Раби, не столь зависимый от никотина, сидел на своем месте и просто терпел.

Гровз все так же сидел во вращающемся кресле, а вот полковник Николс либо получил от своего командира команду «вольно», либо просто устал стоять без движения и в конце концов присел на край стола из красного дерева.

Генерал потер седеющие виски, как будто пытался усмирить головную боль.

– Преподнесем новость, говорите? Новости нет, и мы ни в коем случае не станем нарушать режим секретности.

Раби искренне возмутился:

– Вы, наверное, шутите! Да разве можно говорить о секретности, когда весь этот распроклятый мир вот-вот сгорит?

– Если это все же произойдет, то заблаговременное предупреждение никому не поможет, – ответил Гровз. – Но ведь смысл всей затеи в том, чтобы предупредить катастрофу, а бессмысленная паника будет только мешать нам.

– Согласен, – сказал Раби, – но публика все же имеет право знать.

– Права не по моей части, – ответил Гровз. – У нас принято доводить информацию «в части касающейся», то есть необходимой для дела, а Джон Кью Паблик[49] тут ничем помочь не может, следовательно, его ничего не касается. – Он поднял широкую ладонь. – Да, да, вы, ученые, целиком и полностью за открытость. Но задумайтесь вот о чем: захочет ли публика вообще знать об этом? В ее ли интересах будет осведомленность?

Гровз перевел взгляд на Оппи:

– Мне известно, что вы, Роберт, в 1929 году остались в неведении насчет краха Уолл-стрит, и считаю, что это было прекрасно. А вот я очень хорошо его помню. Была массовая истерика, люди бросались из окон, на улицах происходили волнения. Конечно, сейчас, когда все это осталось в прошлом, реакция кажется чрезмерной – но тогда? Отчаянную реакцию на газетные заголовки можно предсказать заранее. – Выражение его лица сделалось еще более суровым, чем обычно. – А ведь только что закончилась мировая война. Материальный ущерб не поддается исчислению. Чтобы восстановить все, что было разрушено в Европе, потребуются десятилетия.

– И в Японии, – добавил Оппи.

– Да, и в Японии, – согласился Гровз, у которого хватило выдержки, чтобы не выказывать раздражения после этой реплики. – Вы считаете, что, если мы скажем людям, что мир, скорее всего, обречен на гибель и ничего поделать нельзя, это спокойно примут к сведению? Нет, они будут с полным основанием задаваться вопросом, зачем мы об этом говорим.

– До того, как наступит конец, – сказал Оппи, – если он наступит, людям все равно будут нужны жилье, рабочие места и все, что требуется для обеспечения жизнедеятельности.

– Совершенно верно, – кивнул Гровз. – Насущные житейские заботы – и нам остро необходимо, чтобы люди целиком и полностью сосредоточились на них.

– Если они способны сосредоточиться на чем-нибудь, – сказал Раби. – Евреи по всему миру оплакивают наших погибших сородичей, и у каждого представителя любой веры, хоть в Европе, хоть в России, да и в Японии или Китае, наверняка погиб кто-то из близких.

– Безусловно, – ответил Гровз таким тоном, будто Раби сообщил ему важную новость. – Подсчеты еще идут, но уже сейчас можно предположить, что погибло более пятидесяти миллионов человек. Неужели вы хотите объявить всему миру, что это всего лишь капля в море? Что, если мы не справимся со своей задачей, в одночасье умрут миллиарды?

Трубка Оппи догорела.

– Все мы умрем, – коротко сказал он, набивая ее заново.

– Да, конечно, – ответил Гровз, – но не все сразу. Роберт, я знаю, что вы терзаетесь из-за того, что мы сделали в Японии. Я – нет; моя совесть чиста. Шла война, и наши действия помогли спасти много жизней американцев. Точка. И в Японии многие выжили – гораздо больше, чем погибло. В том будущем, которое вы предвидите, при солнечном извержении за сколько времени все погибнут? За секунды, минуты? Самое большее, за день? Рассказать людям, которые все еще хоронят своих мертвецов или, что, может быть, еще хуже, живут с ложной надеждой, что кто-то из пропавших на войне все же может вернуться живым, – рассказать им, что мы все умрем и не останется никого, кто оплакал бы нас? Разве это не будет неоправданной жестокостью?

– Но это случится не раньше конца 2020-х годов, – сказал Оппи. – До события столько времени, что оно не повлияет на людское поведение.

– Да ну? – вскинулся Гровз. – Вы знаете это наверняка?

– Конечно, нет. Но ведь это все равно что узнать о наступлении ледникового