в разрешении житейских трудностей. А свет райских кущей, желанный покой, который должен якобы воцариться в итоге, лишь подогревает интерес и увеличивает коэффициент полезного действия. Едва мы приходим к желанному покою, а это был мираж.

Архиерей улыбнулся так, будто Грених сморозил глупость. Он глядел на профессора, как на потешное и несмышленое дитя. В глазах искрились слезы, которые он и не пытался утереть, будучи во власти какого-то сильного религиозного экстаза.

– Сейчас расскажу кратко одну удивительную историю, – улыбнулся он, доверительно приобняв профессора за локоть, приглашая сесть на скамью, – о которой мне известна сама суть, но за детали ручаться не могу, это мне надо перечитывать источники.

Несколько минут, улыбаясь, он смотрел в пустоту, будто вспоминая что-то.

– Значит, когда императрица Елена, она же мать императора Константина, нашла Крест Господа в Иерусалиме, приняли решение перенести его в Константинополь. Была организована встреча у главных ворот города, где собралось множество народа, все духовенство, во главе Патриарх и Император. Константин встречал Крест во всем величии и царском блеске. Но вот когда Константин подошел ко Кресту с тем, чтобы церемония продвигалась далее в город, обнаружилось, что Крест невозможно сдвинуть с места. Создавалось впечатление, что Крест Господа не желает входить в создаваемую Константином великую христианскую империю. Что делать и как быть?

Он уставился на Грениха, словно вопрошал его, что делать с Крестом. Грених молча ожидал продолжения.

– Может, подсказал кто, а возможно, и сам Константин догадался, но весь царский блеск убрали, и сам Константин, уже переодетый в простую рубаху, подошел вновь ко Кресту. И люди в своем великом множестве, и Крест наконец двинулись в город. В империи всегда памятовали тот день и тот урок, но начало века пятнадцатого было охарактеризовано забытием этих простых и фундаментальных истин. Роскошью храмов, соборов, облачений духовенства стал заслоняться свет той самой Благой вести, которую Христос нес всем угнетенным, страждущим, немощным, нищим, самым простым людям. Каюсь, и я тоже… Я тоже хотел собора – большого, величественного. Хотел, чтобы прихожане испытывали радость, находясь в нем, хотел расширения церковных земель. Сам бы его расписал… Но вера не в соборах… И теснит сердце стыд. Но не стыдиться надобно. Каяться!

– Поэтому вы все большевикам отдали? – вздохнул Грених.

– Именно! А что до нашей истории с Карликом – песчинка это в великом множестве других историй, ознаменованных пришествием нового века, а с ним и страданий, мрака и боли, кои нам придется терпеть. Так что ж нам остается? Покаяться. Я вот подумал, ведь Карлик наш чем всегда занимался, что его сердце и ум занимало? Его эти страшные рассказы… И только сейчас я понимаю, что каждый из них вопиет: «Покайтеся!» Настал день Страшного суда. И что я могу вам сказать? Вы на меня как на юродивого глядите…

– Нет, нет. – Грених сник, потрясенный византийской историей и причиной, по которой архиерей расстался с церковным убранством. Она совершенно не вязалась ни с возможным мотивом убийства Карла, ни с образом серого кардинала, которого представил начальник милиции. Грениха взяло сомнение.

А голос архиерея звучал так ласково, так доверительно, что окончательно околдовал Константина Федоровича. И вправду, все это кошелевское паясничание обернулось страшным кошмаром. Самое ужасное, что оно не единично в своем случае. Грених вспомнил о дочери, о ее чудовищном детстве, вспомнил бледное тело Аси в окровавленной сорочке, ревущую толпу у паперти городского храма, привлеченную чужим горем, хохочущих людей на поминках. Мир давно рухнул, а все это время Грених смотрел лишь себе под ноги и стремился выжить. Человечество пало. Земная оболочка – то невидимое, эфирное покрывало, удерживающее тепло и свет, вдруг стало как решето, износилось, сквозь дыры проступала тьма. И что же делать? Покаяться, и только?

– Вот только очень трудно принять это простое и безапелляционное «Покайтеся!», – Грених не вполне осознавал даже, что говорит это вслух. Он смотрел на преосвященного, и его вдруг пронзила бессильная ярость. – Как только религия начинает поучать, а не подводит мягко к истине, как только начинает давить, пугать и обязывать вместо того, чтобы вести к источнику света, человеческая природа, естественная среда которого – свобода, взвихряет свой загривок, встает на дыбы, противится.

Грених поймал себя на мысли, что пытается оправдать Ленина, и замолчал, спрашивая себя, а каково его личное мнение. Но мнения он не имел, за него теперь мыслили Совнарком, страна, какие-то чужие ему люди…

– Все вы правильно говорите, – прервал его внутреннее недоумение архиерей. – Вот большевики поднялись из пепла – истинные всадники апокалипсиса.

– Любая теологическая теория, – не сдавался Грених, – во главу угла ставит свет, любовь, ненасилие, справедливость. Все известные религии мира объединены лишь светлыми помыслами. Но отчего же тогда привело это к концу света? Да оттого, что одна религия другую пытается уличить, подцепить, вместо того чтобы заниматься своим делом, то есть нести свет. Оттого-то и нет в мире согласия, гармонии, что все мы сцепились… как Кошелев с Зиминым тогда… – Грених вскинул голову. – Вот вы приняли исповедь Зимина и наверняка знаете имя того чудовища, что осквернило тело усопшего Кошелева и сотворило надругательство над бедной Асей. И молчите! Не дадите справедливому суду свершиться? Или, может, опять скажете, что это сам Господь Бог сотворил?

– Он самый, родной мой, он самый. Но коли будем искренны мы в своих раскаяниях, то наказывать нас уже не надобно будет. Он вопиет: «Покайтеся!» Но вы еще хотите непременно сражаться… А знаете… Знаете, ищите и обрящете! Пусть так! – архиерей примирительно вскинул ладони. – Пусть будет и такое. Но только от мира не воротите глаз. У вас с детства бельмо в глазу? – вдруг спросил он.

– Это не б… с детства, – вырвалось у профессора; он все еще парил в высоких материях, околдованный и оглушенный.

– Бывает такое, когда глаза воротишь от мира. Трудно, понимаю, глядеть на растление, что кругом теперь царит. Но коли прятаться, кто ж тогда отвоюет свет Божий?

И святой отец поднял ладонь вверх. Белая, пахнущая олифой, она застыла в нескольких дюймах от лица Грениха.

– Я еще и врачую, – ограничился архиерей объяснением. – Вскорости не останется в вас бельма, будете видеть так же ясно, как ваша дочка, что за дверью дожидается. Пусть будет так, пусть кто-то восстанет против. А почему нет? Богу угодны любые движения сердца, коли те искренны. А вы, я вижу, искренны, в вас есть нечто, есть свет. Вы победите всех чудовищ: и своего, и здешнего, и другим помогать будете побеждать их чудовищ. И не останется на свете тьмы. Я вижу в вас