я-то знаю — каково оно мне досталось! Я себе отпущение дать не могу. Искупление еще впереди, и оно должно быть настоящим искуплением всех слабостей и врак. Это Александр Сергеевич — встряхнулся как птичка — и полетел, а мой путь дольше и приземленней. Но и основательней. Поэту легко быть птичкой. А старому солдату… В человеке сомневающемся, взвешивающим и оценивающем свои поступки, легкости быть не может. Царское прощение — чужое, оно легче собственного.

Бог всем судья. Я искренне рад, что Пушкин спасся, что он весел и мчится в кибитке через осеннюю грязь в Малинники, к сельским развлечениям и непременному письменному столу.

Глава 11

Пушкин возвращается в столицу. Поэт оправдывается за «Полтаву». Просьба Пушкина содействовать разрешению «Бориса Годунова». Мой черед сказать правду. Пушкин отказывает мне в прощении. Назревает дуэль; я готов драться. Страшная весть прекращает поединок. Хлопоты Греча и приглашение Собаньской. Записка Пушкина убивает всякую надежду. Я ищу его, чтобы дуэлировать. Поэт покинул Петербург. Я прощаю Греча и разделяю с ним мою собственность.

1

Пушкин отсутствовал в столице ровно три месяца. За это время мы обменялись всего парой писем. Пушкин писал мило, но коротко. Ничего о делах, больше о домашних развлечениях Олениных да дорожных впечатлениях. Из имения Олениных в Малинниках он перебрался в Москву. А в конце января Александр Сергеевич вернулся в Петербург. Я перед тем покинул столицу — отправился в свое имение в Карлово — доделывать «Выжигина». Даже при привычке работать в газетной суете с моим главным Романом это не выходило — я постоянно сбивался с верного настроя. Даже статью, отложенную на завтра, бывает, продолжаешь совсем по-другому, что уж говорить о целом романе: иногда у меня даже появляется ощущение, словно он весь собран из лоскутов, как крестьянское одеяло. Тогда целостная картина романа пропадает и остается с тоской поглядывать на стопу исписанных бумаг. Чтобы окинуть взглядом весь труд требовалось время и уединение. Одной горькой пилюлей в этом одиноком пиршестве писателя стала рукопись «Полтавы», которую Пушкин прислал мне после повторной просьбы. Я прочел и был разочарован: Александр Сергеевич написал о том, о чем мы говорили, но по-другому. А в поэтическом произведении интонация порой важнее самих слов. С другой стороны, зная теперь монархические взгляды Пушкина, я должен был догадаться, что Петр станет под его пером героем без изъяна и примером нынешнему царю — и не иначе. Не сказать Пушкину об этом я не мог, а потому по приезде в Санкт-Петербург сразу известил его запиской. Впрочем, мое разочарование в нем не стало больше, а с течением разлуки даже сгладилось — я ждал встречи с радостью. Думая о том, что скажу ему на свидании, я удивился, насколько предвкушаю встречу — так я соскучился по его чернявой и веселой физиономии, острому языку и открытому порывистому нраву.

Пушкин приехал ко мне в редакцию днем, пояснив, что вечером он приглашен на бал. Великосветскими приглашениями, как я заметил, он никогда не манкировал.

— Что, ругаться будете? — спросил Александр Сергеевич, глянув на меня, пока я готовился произнести речь. — Чертовски холодно сегодня! — Пушкин прошел к голландской печи и протянул руки, встав ко мне в половину оборота.

Речь не шла. По его позе я понял — он знает все, что я ему могу сказать, и на все у него уже готов ответ. И пока я гадал с чего начать, молчание прервал Пушкин.

— Полагаю, мы неправильно выбрали предмет для наших планов — эта барабанная поэма не годится. Я писал ее быстро, и, если бы понадобилось еще работать — бросил бы. Потому, что вышло — то и вышло, а переделать ее я сам себя заставить не могу, не то что вы или кто другой.

— При всем моем почтении… — начал было я, но Александр Сергеевич меня перебил.

— Вот вы, Фаддей Венедиктович, умеете следовать плану?.. А у меня так не выходит, меня ведет вдохновение, и я куда-то сворачиваю, тянусь… В итоге получаю совсем не то, что начинал. Так вот и с «Полтавой» вышло. Начал с одной мыслью, а закончил с другой. Кстати, мне показалось, что и вас эта участь постигла. Во всяком случае, я иначе представлял ваш роман. То, что я понял из отрывков — это какой-то набор… всего?.. Простите, может быть мое ощущение и неправильное — ведь я не видел всего романа.

— Можно и так судить, — ответил я через паузу. — Каждый найдет там что-то свое. Царю Николаю с Бенкендорфом нечего будет возразить против верноподданического патриотизма, обильно разлитого в романе. Его воплощает прогрессивный помещик Россиянинов, которому противопоставлен любитель всего польского Гологордовский, помещик феодальный и отсталый. Я написал так, чтобы моя приверженность европейскому просвещению осталась в тени идеи, что мы должны догнать Европу, сохраняя полную от нее независимость. Досталось от меня чиновникам за взяточничество, воспитателям за нерадивость; я приветствую образование для крестьян, реформу государственного управления и за то, чтобы дворяне служили государству. Порок у меня — порождение невежества и праздности, а честный человек, в конце концов, найдет свое достойное место в справедливом миропорядке, во главе которого — просвещение. «Только просвещенный, образованный человек, пишу я, может в полной мере чувствовать свои обязанности в отношении к другим и уважать все сословия. Просвещенный человек знает, что в благоустроенном государстве каждое звание почтенно и столь же нужно, как все струны в инструменте, для общего согласия».

— Хотя бы отменять сословия вы не собираетесь? — спросил Пушкин.

— Но это все не главное, а главное, что я мину под монархию заложил. Она в том, что третье сословие у меня самое важное!

— Опять вы за свое, — с досадой сказал Пушкин, не простив мне, видно, отношения к аристократии. В конце концов — это и мои корни, так что я имею право на мнение.

— Да вы послушайте, Александр Сергеевич. Идея героя безродного, нажившего себе богатство своим умом — вот что главное. Вот образец человека, который обеспечит благополучие России. Я стараюсь выразить, что преодолеть российскую отсталость можно только если превратить купечество в уважаемое сословие. «Скоро, весьма скоро молодые люди станут учиться для того, чтоб быть полезными отечеству, а не для получения аттестатов к штаб-офицерскому чину; что купцы, просвещаясь более и более, не станут переходить в дворянство, но составят почтенное, значащее сословие». Собственно, как это есть в Европе.

— Из плана вашего я вынес другое представление, — сказал Пушкин. — Россия не Европа и