В один из дней, когда [король Герман] совершал поездку, то придумал такое развлечение, чтобы на замок, куда они направлялись, напасть под видом врагов и испытать, какая дерзость, какая доблесть духа у тех, кто защищал бы его, нашлась. Какой удивительный путь, какая неожиданность часто происходит, что же в будущем, как будет! И когда они ворвались в открытые ворота, которые оказались без запора и без охраны, одни из тех, кто находился внутри, схватив оружие, храбро выступили против нападавших, другие стали бессильно искать укрытия, одна женщина, которая имела женский пол, но не женскую душу, взошла на башню и бросила мельничный камень в голову короля, и так от женской руки он пал[520], и смерть его была позорной. Но то, что было сделано женщиной, по взаимному уговору перенесли на мужчину, чтобы обелить этот позор.

5. После такой участи [второго] из королей в создании правителей долго была задержка, и падение предшествующего было страхом для будущего. Наконец, властолюбие победило и маркграфа Экберта[521], который сильной рукой добивался овладения королевством. Все же он поздно был научен смертью, что из всех других одна поражениями наставить бы могла.

В Саксонии был город, который переметнулся на сторону [Генриха], заранее предвкушая, что клятва верности послужит и укреплению его положения, и получению королевской помощи, так как видел благоприятный быстрый бег судьбы короля. Из-за чего недостойно вознегодовавшие князья саксонцев обложили город осадой. Маркграф же Экберт, который наполнился надеждой на то, что сможет захватить королевство, чтобы приготовиться к тому, чего желал, с самой большой из всех силой для осады того [города] поспешал[522] и, послав большинство людей вперед, сам с немногими отправился следом.

Тайная тропа через какую-то рощу привела того, кто, скрываясь, отклонился от общего пути, чтобы случайно на врагов не набрести, – ибо кто же так могущественен, что не имеет врагов или не боится вражеских засад? Как окутано тайной твое правосудие, Господи, как чудно устроение и то, что ты скрываешь, когда совершаешь, и открываешь [те дела], которые скрывал! Уже зной полуденного солнца коней и сидевших на них всадников опалял и, как обычно бывает, вызывал жажду. Кроме того, такая тяжелая усталость подкралась к утомленным всадникам, что от дремоты они склонили усталые шеи, и их кони, не стянутые уздой, пошли вольным путем. Совсем недалеко в стороне, у рощи, [удалось им] заметить одиноко стоявшую мельницу[523], где они, разойдясь, предались сну, между тем, послав мельника, чтобы страдавшим от жажды из селения он принес питье. В то время как он спешил, взвалив на свои плечи мех, то встретил каких-то щитоносцев, направлявшихся к упомянутой осаде, которые втайне были приверженцами короля [Генриха], хотя находились на стороне его врагов. Когда они спросили его, откуда он шел, куда направлялся, отчего так спешил и задыхался, не скрывая того, что знал, на своего гостя и на причину путешествия он указал. Они же, изумленные либо страхом, либо, скорее, радостью, поговорив между собой о том, что сделали бы, – какой риск против награды, что за доблесть, что за слава, что за доверие было бы, если бы они убили столь важного врага короля, – чтобы тот случай напрасно для себя не упустить, большую доблесть через посредство большой опасности проявить, взаимно возбужденными душами направить коней к мельнице поспешили, но достигли ее прежде желаниями, чем лошадьми. Началась битва, которая долго была тяжелой и сомнительной, так как равной оказалась доблесть и количество собравшихся [воинов], ибо одни сражались ради славы, а другие ради жизни. Наконец восторжествовала фортуна короля [Генриха] и самый дерзкий враг не в сражении, но на мельнице убитый, позорно пал.

Весьма счастливая ты и все еще [имеющая] много названий, – о, мельница, – к которой притянула людей не столько работа вращавшихся мельничных колес, сколько молва, которая и перемалывается, когда рассказываешь о той битве и, пересказав, размалываешь. Так, то собрание князей расстройством похода завершилось, так незаконченное предприятие от осады вспять обратилось. Таким образом, дело короля изо дня в день продвигалось к более высокому и благоприятному положению, а дело его противников опускалось вниз и всякое их начинание перетекало в позорный конец.

6. Когда вследствие этого они заметили, что сами не возымели никакого успеха ни в войне, ни в выборе королей, они еще раз вооружились упреками и перед понтификом обвинили [Генриха] во многих других и нечестивых преступлениях[524]: что он убил христианнейших королей, которых они сами создали не без участия апостолической власти, в то время как за свое преступление он оказался низвергнут из королевского достоинства, то королевство с помощью кровопролития захватил, огнем, грабежом, оружием все опустошил, и свою тиранию против церкви и государства всеми способами применил.

За эти преступления, что ему самому они подбрасывали, понтифик вторично обременил короля отлучением от церкви[525], но это отлучение не имело большого веса, так как было видно, что оно явлено не из благоразумия, но из произвола, не из любви, но из ненависти. Когда же король увидел, что понтифик стремится к тому, чтобы лишить его королевства, что он не получил бы удовлетворения от его подчинения иным способом, если бы он не потерял королевство, вынужденный от покорности к мятежу, от смирения к высокомерию возвратиться, готовился устроить понтифику то, что понтифик ему самому вознамерился устроить.

Оставь, прошу, славный король, откажись от того усилия, что для свержения главы церкви с его высоты предпринимаешь ты и становишься виновным в возобновлении насилия. Счастлив терпящий несправедливость, но не воздающий преступлением. Таким образом, король искал причины и поводы, как бы его изгнать, и измыслил то, что прежде он незаконно воссел на римский престол, ввиду того, что отрицал, что хотел приблизиться к нему из честолюбия еще при жизни своего предшественника[526], в то время как был архидьяконом. Истина была ли это или ложь – об этом узнал я мало. Одни это признавали [за правду], другие говорили как о вымысле и обе стороны приводили в качестве аргумента Рим: эти говорили, что Рим – господин мира, никогда не потерпел бы такого греха; те же говорили, что Рим невольник алчности и легко допустил бы за деньги любой грех. Для меня этот вопрос остается нерешенным, ибо я не могу защищать, а с неуверенностью не отваживаюсь утверждать.