По дороге назад, на север, к Читтагонгу, наш автобус то и дело буксовал в недавно образовавшихся болотах. Лишь за неделю до того начался муссон: то есть не циклон и не тропическая буря – обычные ливни да грязевые оползни, за 48 часов погубившие более 120 местных жителей. По бокам дороги, проложенной по верху насыпи, темно-бурая вода поднималась вровень с железными крышами хижин. Кое-где было чуть легче: мужчины просто брели по пояс в воде, придерживая свои лонджи, похожие на юбки. Вздувшиеся реки волокли по течению целые древесные стволы и бурлили лишь в полуметре ниже уровня мостов. На мостах толпились орды юношей, запасшихся веревками и выуживавших дармовые дрова, что проплывали внизу. Добычу сваливали в огромные груды и оставляли сушиться. Как я уже сказал, это было всего-навсего началом муссона; более сильные ливни ожидались в июле и августе.

Общество справлялось с невзгодами как умело – сплошь и рядом, изобретательно. Непрерывно приходившие SMS извещали владельцев сотовых телефонов об опасностях, поджидавших на дороге впереди. По берегам водружались флаги, предупреждавшие о подъеме воды. Кое-где заранее запасали еду, одежду и медикаменты – это было составной частью все более совершенствовавшейся системы раннего противодействия стихии. На случай настоящей беды армию и флот Бангладеш привели в состояние готовности. Но зачастую с разбушевавшейся природой приходилось бороться лишь силами НПО и сельчан.

Низко нависшие муссонные тучи заволокли небо; казалось, наступил ноябрьский вечер. И снова я ехал в автобусе по насыпи, вдоль которой с обеих сторон вереницами тянулись подернутые ряской и пеной, затхлые водяные ямы. Ровная, точно заштилевшее море, и на его же уровне простиравшаяся местность изобиловала рикшами, рисовыми полями, громадными грудами бревен и кучами собранных плодов хлебного дерева. Все та же знакомая, красноречивая повесть о натуральном земледельческом хозяйстве: сельчане обитают преимущественно в бамбуковых лачугах, а леса нещадно сводятся. И все же не стоило забывать: именно эти земли – да еще китайские – в основном и питали капиталами Британскую Ост-Индскую компанию, пришедшую на смену португальцам и голландцам, прежним владыкам индоокеанских побережий. Бенгальские богатства, обильно производившиеся и запасавшиеся многочисленным трудолюбивым населением, – такие основные товары, как рис, пряности, сахар и растительное масло, – составляли 50 % общего торгового оборота Ост-Индской компании [1]. А ткацкое ремесло сделало Бенгалию истинной сокровищницей и для средневековых индостанских империй. Бенгалия – край, обладающий «богатством несказанным, безграничным», пишет Камоэнс в «Лузиадах» [2]. Там перекрещивалось немало торговых путей, тянувшихся по Аравийскому морю и Бенгальскому заливу. С незапамятных времен здесь вырубались леса и ширилось земледелие, а в Средние века распространился ислам – подобно тому как нынешнее сведение лесов и убогая урбанизация опять ведут к идеологическому и религиозному подъему. Мечети обычно возводили из кирпича: квадратные в основании, с единственным куполом, редкими украшениями из терракоты, напоминавшие, по словам ученого Ричарда М. Итона, о хижинах, крытых бамбуковыми стеблями, и о доисламских буддийских святилищах. Несмотря на то что многие мечети по-настоящему прекрасны, Восточной Бенгалии присуща некая первобытная дикость, нечто исторически связанное с особой силой здешних муссонов, проносящихся над устьем Ганга [3].

Семь часов езды к юго-западу от столицы, Дакки, – и автобус прибыл в город Бенаполь на бенгальско-индийской границе. Пассажиров поджидали толпы носильщиков, нищих и рикш. Начали торговаться о цене. Я нанял рикшу, доставившего меня к самой пограничной черте, до которой было 800 м, за плату, в пересчете равнявшуюся 50 центам. Другой человек отвез туда же мой багаж на скрипучей деревянной двуколке, влекомой быком. Третий человек позаботился о моем паспорте. Дело было в том, что здесь пытались трудоустроить как можно больше местных жителей. Я раздал чаевые полудюжине добровольных помощников, и мне вручили – точнее сказать, продали – бланки для заполнения: в непроницаемой неразберихе имелась некая система. Несколько чиновников осторожно исследовали и паспорт и багаж. Создавалось впечатление, что иностранца, приехавшего в Калькутту (сейчас ее зовут Ко́лкатой) автобусом, а не прилетевшего на самолете, рассматривают как личность в некоторой степени подозрительную. Когда мой паспорт украсили штампом, я получил его назад в какой-то грязной хибарке.

Часом позже, сквозь лязгающие, заржавленные ворота, я прошел в Индию, где ждала другая, столь же загаженная таможня. Наспех сколоченные домишки и тощие, истязаемые блохами дворняги, на которых я старался не наступать. Я заполнил положенные правилами бланки под открытым небом, примостившись на земле, рядом с юнцом, эти бланки выдавшим и деньги мои обменявшим на местные. Ни в той, ни в другой таможне я не видал ни одной женщины.

Сухопутные рубежи рассказывают о странах голую правду. Пересекая границу между Мексикой и Соединенными Штатами, делаешь несколько шагов и попадаешь из мира попрошаек, растрескавшихся тротуаров и заржавленных вывесок в спасительный, хранящий кокон современного градостроительства: то есть из третьего мира – прямиком в изнеженный и утонченный первый. И если здешняя граница не поведала мне ничего нового о Бангладеш – государстве, где власти бездействуют, а нищета лютует, то Индию выдала с головой: Индии предстоял еще долгий-долгий путь во всемирно важные державы. Полнейшее сходство между увиденным по обе стороны границы потрясало – особенно учитывая то, как оглушительно трубят газеты, радио и телевидение о процветающей индийской экономике.

Стоило мне возвратиться в автобус, возобновить путешествие в Калькутту – и окружающую местность будто подменили. Правда, как и на бенгальской земле, все утопало в зелени, и всюду виднелись огромные поленницы, но и сельские, и городские жилища были крыты не железными листами, а черепицей. Во дворах тянулись бельевые веревки, на окнах стояли цветы в горшках, где-то красовался изящный – пусть и слегка обветшалый – балкон, мелькало готическое окно или появлялась настоящая чайная лавка – признаки оседлости и домовитости. По сравнению со здешним краем неухоженные и необжитые бенгальские города казались трущобами. Я приметил женщин в джинсах и майках, обтягивающих тело: страна, где преобладала мусульманская нравственность, осталась позади. Попадались банкоматы и вывески на английском языке. В Бангладеш повсюду говорят по-бенгальски, а в Индии уйма языков и наречий, поэтому английский служит lingua franca[42].

Спустя три часа автобус достиг предместий Калькутты.

«Попрошайничают в Индии повсюду, но нигде не попрошайничают столько, сколько в Калькутте», – замечает британский писатель Джеффри Мурхауз, повествуя о безногих и безруких нищих, словно сошедших с холста, написанного Брейгелем, и взывающих к милосердию вашему на каждом углу этого города, населяемого 14 млн человек, – города, само название которого отдает безнадежностью [4]. Слово «Калькутта» – производное от имени Кали (Каликаты) – индийской богини, приносившей болезни, смерть и разрушение. Роберт Клайв, упрочивший в середине XVIII в. британскую власть над Бенгалией, прозвал Калькутту «самым злодейским уголком Вселенной» [5], а Редьярд Киплинг окрестил ее «городом ужасной ночи». По словам лорда Керзона, сто лет назад бывшего вице-королем Индии, «необъятные и неугомонные» трущобы Калькутты позорят британскую власть [6]. Что такое калькуттская нищета по нынешним временам, достоверно рассказывает Доминик Лапьер в знаменитом романе «Город радости» (1985) [7]. Именно в Калькутте провела мать Тереза почти всю жизнь, помогая тамошним беднякам и убеждаясь: не город, а земной ад.