– Почему? – растерянно спросила она.

– Потому что к нам едет ревизор.

– Какой ревизор?

– Надя.

У меня в груди горячо лопнуло, и тёмной взрывной волной на миг залепило изнутри глаза.

– Ей тоже письмо пришло от нашего обалдуя, – пояснил тесть. – Коротенькое, как она говорит, и ничего не понять. Говорит, она вообще, как он пропал, сутки места себе не находила, а теперь – сюрприз. Хочет с нами обсудить. Ну, а Серёжка ведь сам велел наше письмо ей показать, вот и покажем, всё заодно.

– И что? Когда?

– Она уже едет.

– К нам? – едва не ахнула Маша.

– К нам.

Она коротко посмотрела на меня и тут же отвела взгляд.

– Ну хорошо… Тогда… Тогда я пошла обратно переодеваться. И папа, прошу тебя, побрейся. – На миг она задумчиво вытянула губы в трубочку. – У нас есть что-то к чаю? Или ей кофе? – опять посмотрела на меня. – Что она больше любит?

– Я-то почём знаю?

– Ну, мало ли.

– Понятия не имею.

– Я думала, может, тебе по спецканалам докладывают.

Она попятилась и отгородилась вновь закрывшейся дверью. Тесть в растерянности потоптался, а потом в сердцах сказал:

– Ну житья не дают бабы! Только отдохнуть культурно собрались – и нате. Бриться теперь…

Все разбрелись по делам. Только у меня не было дел, не оказалось на сей раз. Лениво колыхался тюль. В листве за окном самозабвенно и счастливо кишели, вопя наперебой, воробьи.

Сейчас она приедет. Будет в нашем доме, в этих привычных стенах. Такая непривычная.

Мы будем разговаривать про то, как мой сын её любит.

И как он сбежал бить японцев, не сказав ей ни слова.

Она будет ходить туда-сюда, словно своя.

Она сядет на стул, на котором сидим изо дня в день я, или Маша, или папа Гжегош. А потом снова сядет кто-то из нас. А он ещё будет помнить её лёгкую округлую плоть, маняще близкую к той нежной потайной сердцевине, что предназначена давать радость мужчинам и жизнь детям. В сущности, и тем и другим – жизнь, потому что жизнь без радости вряд ли можно назвать настоящей жизнью.

Если на этот стул после неё сяду я, мы почти соприкоснёмся.

Дверь, за которой переодевалась Маша, рывком распахнулась, и жена вылетела в широком цветастом сарафане, который очень ей шёл и, не побоюсь этого бабьего слова, молодил её, обнажая красивые плечи и скрадывая выдающую возраст излишнюю полноту ног. Размашисто, решительно она поспешила мимо меня в сторону кухни. Бросила на бегу:

– Хоть бы чайник поставил.

– У меня же хозяйка есть, – ответил я.

– Рабовладелец…

Новый трезвон взвыл как раз, когда Маша проносилась мимо.

– Передумала, что ли… – вопросительно пробормотала она, хватая трубку. – Ну, слушаю?

Пауза.

Потом растерянно:

– Да, здесь…

С трубкой в руке она показалась в дверном проёме.

– Тебя, – озадаченно сказала она вполголоса. – По-моему, Вячеслав Михайлович…

Я поднялся.

Да, это был Слава.

– Ты мне нужен немедленно в наркомате, – сказал он. – Я уже машину за тобой послал. Прости, но сразу две срочные вводные, и надо обсудить.

Свет за окном сразу померк, и захотелось передушить всех весёлых воробьёв. Какое право у них веселиться, когда у меня – такое?

Я перевёл дух и сказал:

– Еду.

Положил трубку. Верная Маша стояла рядом в ожидании.

– Ну что? – встревоженно спросила она.

Я развёл руками.

– Ты будешь смеяться, – сказал я, – но Молотов велел немедленно приехать.

Маша ошеломлённо помолчала, потом покачала головой.

– Выходной же, – растерянно сказала она.

– Выходной, – согласился я.

– Вот если бы не я взяла трубку, – сказала она, – то решила бы, что ты это сам придумал, чтобы сбежать.

– Не понял даже, о чём ты, – сказал я. – Зачем мне сбегать?

– А то ты не знаешь.

– Понятия не имею.

– Не надоело притворяться?

– Маша…

– Ладно, хватит. Но что я ей скажу?

– А знаешь, может, так даже лучше. А, Маш? Побеседуете по-бабьи, по-родственному…

– Только бы дед чего-нибудь не ляпнул, – озабоченно ответила она.

– А ты не пускай его, – предложил я. – Какого рожна ему между девушками соваться? Вдвоём посудачите, привыкай.

– Думаешь, у Серёжки с ней всё ж таки сладится?

– Надежда умирает последней, – сказал я и улыбнулся.

Она испытующе посмотрела на меня и чмокнула в щёку.

Сумасшедший день.

Смены декораций следовали одна за другой, точно в нелепом и, что греха таить, жестоком водевиле. Душе за ними было не угнаться. Письмо сына, потом сразу звонок Нади, и вот уже жаркая Москва, обезлюдевшая в этот погожий воскресный день, улетает назад за открытым окошком ЗИСа. Врывавшийся в кабину ветер трепал мои поредевшие, поседевшие волосы, ставил их торчком и дыбом, а я пытался причесать хотя бы мысли. Те знай только прыгали в разные стороны, точно перепуганные лягушки.

Чего хотела Надя?

Что там учинит с нею Маша?

Что стряслось со страной? С чего такая срочность у Славы?

Когда у Серёжки первый боевой вылет?

И всё же – что стряслось со страной?

Что там они наговорят друг другу на кухне, пока рядом никого нет? Кому перемоют кости? Что Маша ей про меня может брякнуть?

А что может брякнуть Маше про меня Надя?

Почему Слава не позвал своего зама? Ведь умница, учёный, дипломат опытнейший… Почему меня?

Впрочем, ответ на последний вопрос оказался самым простым и был получен раньше всех иных ответов.

В кабинете окно тоже было настежь, и, когда я открыл дверь, бумаги на широченном, будто для пинг-понга, письменном столе заволновались и заёрзали от сквозняка. Слава – коренастый, плотный, надёжный – стоял, расставив ноги, сложив руки за спиной, и глядел то ли на расколотую на солнцепёк и сумерки теснину московского центра, то ли в жаркое блеклое небо над нею. На двойное глухое «пх» открывшейся и закрывшейся дерматиновой двери он обернулся и поспешил мне навстречу; мы встретились посреди кабинета и пожали друг другу руки.

– Присаживайся. – Он показал на одно из чёрных кожаных кресел близ окна. – Прости, что побеспокоил в выходной. Потёмкин в отъезде, – пояснил он, – а поговорить надо. Впрочем, будь он тут, я бы всё равно ещё и тебя выкликнул. У тебя иногда бывают… – Он неопределённо пошевелил пальцами сбоку головы. – Нетривиальные такие… В общем, две головы хорошо, а три лучше.