– Как у Змея Горыныча, – выжидательно пошутил я.

– Ну, приблизительно… – согласился он и, не возвращаясь к столу, сел в другое кресло напротив меня.

Явно давал понять, что разговор не официальный. Чисто товарищеское обсуждение без стенограмм и протоколов.

У окошка было хорошо. Прозрачные пузыри воздуха мягко лопались в пустом проёме, окатывая нас наружным тёплым духом и клейким девичьим запахом молодых тополей. А издалека, от репродуктора на углу Лубянки, едва слышно и потому невыразимо уютно доносилось радостное: «Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране!»

– Понимаешь, – начал Слава, – опять как всегда. Не было ни гроша, да вдруг алтын. Даже два. И не исключено, что оба фальшивые.

– Буриданов осёл давно сдох, но на смену ему пришёл Буриданов Кремль, – сказал я.

Сказал и опять вспомнил: «И таскает осёл мой усталый…»

Слава всплеснул руками.

– Типун тебе!

Оказалось, практически одновременно поступили две важные информации.

Немцы то ли разочаровались, то ли решили продемонстрировать, будто разочаровались, и пошли если не на попятный, то на паузу, предоставляя инициативу нам. Поверенному дали понять, что немецкое руководство проявило максимум доброй воли и не встретило никакой положительной реакции с советской стороны. Теперь оно не может, не теряя лица, безответно идти дальше в демонстрации своих благих намерений. Ему нужна встречная одобрительная реакция, встречные конкретные предложения. Хотя, по сути-то говоря, ничего такого уж положительного и конкретного сами они так и не предложили. Но факт: они вынуждали нас на ответ.

Занимать выжидательно-нейтральную позицию становилось всё труднее. Можно было досидеться до того, что Рейх договорится с англичанами. Англичане нацистов обхаживали будьте-нате, и для нас давно не было секретом, что английские политические предложения для немцев зачастую звучат куда соблазнительнее, чем любые посулы, какие могли бы сделать мы. Единственно, чего не могли предложить англичане, – стратегического сырья. Во всяком случае, в тех масштабах, в каких мы обеспечили бы играючи. Но и это бы, наверное, фюрера не обескуражило, однако гордые британцы допустили серьёзный просчёт – предложили ему роль, которую он, вне всяких сомнений, счёл унизительной до издевательства. Если не произносишь каждые пять минут, как гитлеровцы, слово «недочеловек», это ещё не значит, что всех считаешь вполне человеками. Только англосаксы, давно привыкшие полагать окружающих людьми второго сорта, могли предложить вождю германского народа договор, по одному из пунктов которого Гитлер лишался бы легитимной возможности вести военные действия в Европе, не испросив на них согласия Британии. Когда разведка положила текст этого проекта нам на стол, я понял: у британцев просто крыша поехала. Их так душило желание поскорей сделать Гитлера своим полицейским для усмирения непокорных на континенте – прежде всего нас, разумеется, – что оксфордские и кембриджские мозги вынесло напрочь. Но штука в том, что фюрер-то мог и согласиться для виду, и жди потом, когда он британцев кинет; а до того момента мы имели бы против себя единый фронт из демократов и нацистов.

С другой стороны, от англо-французов наконец-то поступило некое подобие согласия заключить некую антивоенную конвенцию, чего мы добивались уже несколько месяцев. Но опять-таки одни слова. Бумажка была новой, и пункты переставлены по-новому, и даже некоторые слова изменены – но, стоило вчитаться, из-под слов выглядывало всё то же неизбывное стремление втюхать текст, который нас бы обязывал ко всему, а их – ни к чему. Те же яйца, только сбоку. Осточертело уже. И тем не менее, стиснув зубы, этот их чисто формальный жест следовало одобрить как невесть какой неслыханный прогресс; следовало радоваться, долго хлопать в ладоши, и расшаркиваться с благодарностями, и заверять о готовности идти навстречу.

То есть немцы торопили, а демократии, наоборот, тянули резину.

Сразу понятно, над кем каплет, а над кем – нет. Кто хочет что-то сделать, а кто, наоборот, не хочет.

Беда в том, что тот, кто хотел сделать, хотел сделать то, чего нам ни в коем случае нельзя было допустить. А тех, кто не хотел, нам, наоборот, кровь из носу надо было подвигнуть хоть к какому-то делу.

И к тому же следовало постоянно держать в уме, что, даже если вдруг, паче чаяния, с теми или с другими удастся договориться о чём-то, сами они нипочём не станут соблюдать договорённостей, если только реальная ситуациях их не принудит. Зато от нас такого соблюдения будут требовать с ясными глазами, чистой совестью и праведным пылом.

Тоска.

И в придачу на восточном фланге явно разгоралась, война. Пока ещё – инцидент. Хорошее слово, дипломатичное. Люди гибнут изо дня в день, самолёты горят, танки прут лоб в лоб на другие танки… Ну нет войны, хоть тресни. Инцидент.

Сначала мы говорили со Славой так, вообще, сидя у окошка. Потом перешли к столу, начали вчитываться в доклады, отчёты, сводки и черновики соглашений, пробуя на вкус каждое слово, пытаясь уловить оттенки – а это, на самом деле, что такое? А вот это что может значить? А тут что они, сволочи, имели в виду? Велели принести чаю с бутербродами, перекусили. Двинулись от последних по времени документов вглубь. Слава принялся выгребать из ящиков стола и лязгающих сейфов папки, развязывать тесёмки на них; росли бумажные вороха. Сравнивали формулировки, спорили даже: этот термин значит вот что – нет, он значит совсем не это, а то… Можно его истолковать так, чтобы демократы, при том что вроде бы обязаны, могли пальцем о палец не ударить? Нельзя? Есть прогресс по сравнению с апрельским вариантом? Нет? Или всё-таки есть? Уломали мы их? Или это только косметика, чистая игра в слова?

Известно, что безрезультатная работа – самая долгая. Мы и не заметили, как воскресный день погас, а в окно, высосав из кабинета дневную духоту, повеял прохладой вечер. Буквы на документах превратились в маленьких тараканов и начали разбегаться подальше от насмерть усталых глаз.

– Ну ладно, – сказал наконец Слава. Голос у него слегка осип. Он стал неторопливо, тщательно раскладывать накопившиеся груды обратно по папочкам и завязывать тесёмочки. Порядок у него, надо отдать ему должное, был отменный. – Хотя бы сопоставили всё. Проанализировали в подробностях. Уже легче.

Слабое утешение, подумал я, но не стал говорить этого вслух и правильно сделал, потому что Слава сам, завязав тесёмки на очередной папке, вздохнул и сказал:

– Слабое утешение.

Я заколебался. Я до сих пор так никому и не пересказывал нашу с Шуленбургом беседу. Слишком уж она выходила за рамки допустимого в дипломатии. Мне могли не поверить. Меня могли обвинить в сговоре с врагом. И ещё много чего могли, причём, что самое обидное, делу от этого не было бы никакой пользы. Соглашаясь тогда на встречу с немецким послом, я и не подозревал, что она примет такой характер. Я не жалел о ней, я был рад, что она случилась, но это была чисто человеческая радость; а вот использовать его информацию было даже непонятно как. Кроме того, я ждал. Или, по крайней мере, придумал себе такую отговорку. Разводилово, обещанное Шуленбургом, пока ещё толком и не начиналось. И, стало быть, у меня не было повода обдумывать, что с ним, с разводиловом, делать.