Не слышат.

Тишина, показалось, сделалась еще зловещей…

— Разгильдяй! Что? На партийном собрании шею намылим, — ворвался вдруг шумный голос Фитилева. — Смотри, провода оборваны, не видишь? Черт знает что такое!

— Я слышу, Николай Иванович, — выдохнул Никитин. Закончить фразу у него недостало сил.

— Никитин! — радостно раздалось сверху. — Как себя чувствуешь? Что? Успокойся, голубчик, все будет хорошо. Рассказывай, Петя!

Словно тяжелый груз свалился с Петиных плеч. От Фитилева он узнал, что на грунте Фролов и еще два водолаза ищут его.

Но что это? Опять заскрежетал песок, опять леденящие душу толчки. Но самым страшным было другое: к водолазному шлему прикоснулась сталь оседавшего исполина.

…Фитилев, зажав до боли в руке потухшую трубку, прислушивался к бессвязным словам Никитина. Когда водолаз умолкал, на душе у командира делалось скверно.

«Он должен прийти в сознание. Во что бы то ни стало прийти в сознание, иначе — смерть…»

— Петя! — радостно сказал он. — Сейчас получили известие. От жены… Ты слышишь, Петя?.. Родился сын, слышишь? Родился сын! Почти пять килограммов! Богатырь!

— Сын? — чуть слышно откликнулся телефон. — Сын, Андрей!

— Да, да, Андрей! — с готовностью подхватил Фитилев. — Ты того, держись, Петя! Воздух, воздух не забывай травить…

…Опять скрежет песка! Нет, это снег скрипит под ногами. Никитину чудится родной лес, вековые ели, засыпанные снегом… Звонко поют пилы, стучат топоры. Среди лесорубов он, Петя Никитин.

Вздымая снежные вихри, одно за другим падают деревья. Вот дрогнула вершина столетней ели, дерево валится на него, надо бежать. Но бежать Петя не может: не вытащить ног из глубокого снега. Он хочет крикнуть, позвать на помощь — нет голоса… непомерная тяжесть легла на грудь… Душно.

Бред и явь смешались. Мучительное томление охватило Петю. Нудно и тошно звенит в ушах, стучит сердце. Нет, не только сердце, все существо Никитина пульсирует в неистовом ритме.

— Да, Андрей же, сын…

Кто это сказал? Он сам или кто-то другой? Отчетливо возник образ сына, каким он себе представлял его.

— Андрей! — кричит Никитин и приходит в себя.

Сколько прошло времени, он не знал. Час или мгновение?

Пришло сознание, пришли и звуки. Скрежещет песок… опять наседает корабль. Но и другие звуки проникают сквозь медный шлем: он слышит шум винта… Кто-то скребется назойливо и громко. И вдруг — удар…

Перед глазами идут круги: красные, оранжевые, желтые… Дыхание перехватило.

Тихо открылась дверь в каюту. Вошел водолаз Фролов. В руках у него телеграмма.

Петя Никитин спит, дышит спокойно.

— Д-дочь родилась. С-сегодня утром, — бормочет Фролов. — Врачи п-поздравляют. — Он нерешительно вертит в руках бумажку. — Разбудить Петра надо.

Зосима шагнул к постели, но вдруг широко открыл глаза: голова у Никитина совсем-совсем белая.

— Дочь!.. А я и хотел дочь. — Никитин приподнялся на локте и, не мигая, смотрит на друга. — Понимаешь, нарочно это я… Страховался, когда про сына говорил, и думал… — медленно сказал он и снова свалился на подушки.

Фролов засопел носом и стал медленно пятиться к двери.

Александр Шевцов

ТУМАН

1

Плавучая база возвращалась в порт из далекой Северной Атлантики. Десятки тысяч бочек с сельдью заполнили трюмы огромного теплохода и даже стояли ровными рядами на всей широкой палубе. Плавбаза огрузла, осела и плавно врезалась во встречную океанскую волну. Шла мертвая зыбь — отголосок недавнего шторма.

Моряки, собравшиеся на палубе, думали уже береговые думы.

Осенняя ночь так плотно обступила теплоход, что, казалось, форштевень резал не только волну, но и эту густую темноту. Полчаса назад судно вошло в полосу стойкого тумана и сбавило ход. Над океаном тоскливо и нудно завыла сирена.

Старые друзья — боцман и шеф-повар — стояли у фальшборта и молча курили. Повар докурил папиросу и бросил окурок за борт. Боцман коротко взглянул на друга:

— Ну, ты-то… тебе-то уж… Ты же старый матрас.

Он всегда говорил «матрос» вместо «матрос». Это была одна из немногих боцманских шуток. Шутил он редко.

— Черт его знает… Машинально.

Боцман долго плавал на море и прочно знал, что море не шутит. Ему столько раз в молодости приходилось попадать в переплеты и каждый раз из-за нарушения каких-то морских правил или традиций, что он стал яростным хранителем уставных требований и неписанных морских законов. А один из них запрещает бросать горящий окурок за борт.

Повар перегнулся за борт, проследил, что окурок упал в воду, а не заброшен струей воздуха обратно на палубу или в какой-нибудь раскрытый иллюминатор, и отшатнулся:

— Смотри, Константинович!

Но боцман тоже увидел сквозь туман неясные очертания небольшого деревянного суденышка. На мгновение оно приблизилось вплотную, мягко стукнулось кормой о борт плавбазы и растворилось в тумане.

— Посудина, — удивленно произнес боцман.

— Видать, норвежская, — подхватил повар.

— И огней нету.

— Верно, ни одного огня.

— То-то и оно. В море, имей в виду, без огней плавают или недобрые люди, или пострадавшие… Надо на мостик доложить.

Он круто повернулся и побежал под полубак. Там, в коридоре, висел телефон.

2

Перед сном капитан всегда поднимался на мостик. Узнавал, как дела, как правит вахту третий помощник капитана — самый молодой из штурманов, отдавал распоряжения на ночь и тогда уходил к себе.

В этот вечер капитан засиделся в каюте первого помощника и вместе с ним поднялся на мостик. Сначала они прошли в штурманскую рубку. Здесь, на столе, лежала генеральная карта, на которой был проложен курс корабля.

Первый помощник взглянул на карту. Перед ним на чистом, белом поле прочерченная по линейке курсовая линия. Она казалась строгой, суховатой и не оставляла места для размышлений. Ни один человек на судне, кроме капитана, не имел права дотронуться до нее, отклонить в сторону.

Курсовая линия вела на юго-восток, туда, где лежали изрезанные дреними ледниками безлюдные берега Норвегии. Когда судно дойдет до условной точки на этой линии, капитан проложит новую, строго на восток.

Капитан взял циркуль, прикинул расстояние до берега. Далековато еще, около ста двадцати миль.

— К утру подошли бы уже к берегам. А теперь — леший его знает…

Рядом, в рулевой рубке, раздался телефонный звонок.

За тонкой переборкой было слышно, как вахтенный помощник снял трубку. Разговор был коротким. И вслед за этим вахтенный влетел в штурманскую. Он торопился, слова у него вылетали все сразу, потом словно зацепились одно за другое и застряли. Помполит улыбнулся. Капитан спросил:

— Вы не могли бы поспокойней? Если можно, конечно…

Он всегда разговаривал с покоряющей твердостью: ровно, спокойно, не повышая и не понижая тона. А когда бывал недоволен, в