Книгочеи с отрочества, а ныне студенты университета – со дня на день ввинтят в лацканы «поплавки»[73], вольно ли, невольно повели ученую беседу о братстве народов, и в един голос пропели: де Сибирь да и вся матушка Россия – летний луг в радужном свечении тихих и ярких цветов, народные эпосы в их древней мудрости и красе, а посему долг верного сына России, – запамятовали, что Тумэнбаяр из Монголии, – приложить все творческие силы для процветания Отечества, дабы многонациональное российское поле не обратилось в страну дураков, в мертвенно-серый полигон, взъерошенный ракетами.

Елизар, – потом вышло, на свою шею, – помянул: де Фёдор Достоевский, славянофил-почвенник, в гениальной речи на открытии памятника Пушкину изрёк истину, усадив западников задницей в лужу: писатель, художник лишь тогда всемирный, когда узко национальный; лишь народной самобытностью художник интересен миру, поучителен и назидателен.

Други не пустили в душу мысли Достоевского о русской народности в искусстве, им ближе питерские западники, плевавшие на русскую народность с Эйфелевой башни, но парни сочли: не грех выпить и за Фёдора Михайловича – душевед, мистик, в Европе и Японии нарасхват; да и мужик свой, любил азартные игры, а парни, бывало, ночи напролёт дулись в карты, из кармана в карман пересыпая медь и серебро. Позапрошлую зиму Елизар, помнится, неделю резался в карты и, махнув рукой на лекции, из общаги носа не казал – морозы же, но, когда продул стипендию, зарёкся. Вот и Фёдор Михайлович, прости ему, Господи, играя в рулетку, случалось, всё имение спускал до нитки, у богача Тургенева клянчил деньги, что не мешало костерить благодетеля: «Может быть, вам покажется неприятным, голубчик Аполлон Николаевич, эта злорадность, с которой я вам описываю Тургенева, и то, как мы друг друга оскорбляли. Но, ей-богу, я не в силах; он слишком оскорбил меня своими убеждениями. Лично мне всё равно, хотя со своим генеральством он и не очень привлекателен; но нельзя же слушать такие ругательства на всю Россию от русского изменника…. Его ползание перед немцами и ненависть к русским я заметил давно, ещё четыре года назад. Но теперешнее раздражение и остервенение до пены у рта на Россию происходит единственно от неуспеха “Дыма” и что Россия осмелилась не признать его гением. Тут одно самолюбие, и это тем пакостнее…». Впрочем, ранее Тургенев вкупе с Некрасовым прилюдно осмеяли Фёдора Михайловича в похабном стишке: «Витязь горестной фигуры, Достоевский, милый пыщ, на носу литературы рдеешь ты, как новый прыщ…»

Лет через семь, одолев аспирантуру и защитив учёную степень, доцент Елизар Калашников, обороняя Достоевского от западников, сбивчиво, обиженно, словно унизили и оскорбили отца родного, оглашал студентам идею русской народности, коя не в лаптях и кислых щах, не в серпе и квасе, хотя и се добро, но в исконной русской любви к Вышнему и ближнему, ко Святой Руси. А лет через двадцать светило филологии Елизар Лазаревич Калашников уже толково проповедовал народность в русском искусстве: «После братоубийственной сечи, когда самозваная нерусь и русская нежить, искусив вседозволенной волей обезбоженных бар, разночинцев и пролетариат, воцарилась в Кремле и побивала иереев, архиереев, рушила православные храмы, ёрнически осмеивала русские обычаи, обряды, понятие народности в искусстве было “выброшено с корабля современности”… Но явился Сталин, и очнулся народ от безверия и безродности, одыбал и заголосил, было, о русской народности в искусстве, но… свалилась на грешные головы хрущёвская оттепель, и заткнула рты кукурузными початками. Всплеснулись народные души в брежневскую эпоху, и всплески навечно замерли в сияющих творениях, но… по грехам опять попустил Господь: землю Русскую, уже и не державную, не имперскую, словно смрадным, серным дымом из преисподней, заволокло сребролюбием и сладострастием. Моё поколение – поколение смуты и прозрения – запоздало поймёт, как Запад, выигравший у России “холодную войну”, обвёл вокруг пальца русскую интеллигенцию: диссидентов соблазнил “вседозволенной волей”, “почвенников” искусил ностальгией по деревенской и старгородской Руси, по нетронутой дикой красе лесов, полей и озёр. Искусив и одолев Россию, вручил Запад русской колонии “вседозволенную волю” – пейте, пойте и пляшите, бесово отродье, на отеческих костях, в русском Кремле, как на ведьмовском шабаше. От “вседозволенной воли” – заросшие дурнопьяной травой колхозные пашни, беспросветно нищая деревня, кокетливые старокрестьянские избы в музее под открытым небом и пригородные пашни, выпасы и покосы, на корню скупленные варнаками, по коим горько плакала тюрьма…»

Но се случится на ветреном и стылом перевале веков, ныне же, в затишье, Арсалан вспомнил:

– Великий казахский поэт Алжас Сулейменов сказал: «Серая раса – сволочи…»

Елизар смутно, неосмысленно, уже в тихие семидесятые чуял грядущее лихо, спустя годы облачив былое предчувствие в словесную ткань: «Укутает землю кровавый мрак, если человечество пожрёт чёрный демон окаянного безродства; гибельно для мира, если “серой расой” в жажде царства и наживы, в расовом помрачении души и разума явятся шинкари, всуе обменявшие богоизбранность на похоти мира сего. У “серой расы” – чёрный поводырь, что кровожадным стервятником кружит над землёй, искушая худобожии народы, сталкивая в межнациональной и междоусобной кровавой брани…»

– Негодяи, не помнящие родства. – Ягор согласно кивнул Арсалану.

В лад им Елизар напыщенно изрёк:

– Не имеющий народности, не имеет нравственных законов. Так-то вот, господа старики…

– Да якi они, к бiсу, чоловiки?! Роботы! – Тарас махнул рукой в сторону купальщиков и купальщиц, где наяривал транзистор и гулёны из «Бони М» пели: «Хочешь потолкаться, детка?..»

На исходе века профессор Калашников будет внушать студентам: «В эпоху дьявольскую глобализма и космополитизма обережение национальной культуры – не ради этнического сплочения и национального выживания, а перво-наперво чтобы грядущие поколения не выкинули на историческую свалку народные идеалы совести и братчины, кои веками свято оберегались, лелеялись в душах, в обычаях и обрядах всякого народа, пусть не в буржуйском содоме, а в мудром простонародье. Без идеалов миру не выжить, как не выжить без солнца, когда смрадная, клубящаяся тьма покроет землю…»

– Тарас, они не роботы. – Ягор глянул в сторону пляжа, где горожане купались и загорали под любострастные вопли «Бони М»: «I love you!»[74]. – Нет, старики, они – быдло: пьют, жуют, плодятся… Чем они отличаются от африканских дикарей?! Анекдот слышал: два африканца окончили МГИМО[75], укатили в джунгли. Один стал министром просвещения, другой президентом племени. И вот министр просвещения пишет бледнолицему приятелю в Россию. «…Ваня, у нас беда: президент, с которым мы учились в Москве, упал с кокосовой пальмы и сломал хвост…»

Елизар поморщился: смутило высокомерие, словно на гнилом древе с ржавой банкой сидел не белорус, а белокурая бестия со свастикой на рукаве, отроческим румянцем на щеке и демоническим пламенем в безумном взоре.