Елизар спорил до хрипоты, задыхаясь от гнева, размахивая руками, брызгая слюной; и усмешливо косились на него братья-славяне, что и спорили-то не из любви к роду-племени, не ради правды; спорили забавы ради, дразнили горячего и заполошного Елизара.

– Русские – пахари, каких свет не видывал! А емелюшки, иванушки – блаженные, почти святые, которым на Руси храмы…

Ягор вроде не сдавался, смеха ради задорил Елизара:

– В Европе – цивилизация, у русских – кислые щи и вонючие лапти… Кстати, Достоевский же и вспоминал: «…Тургенев говорил… мы должны ползать перед немцами… есть одна общая всем дорога и неминуемая – цивилизация, и все попытки русизма и самостоятельности – свинство и глупость…»

– В Иркутске было сорок храмов, в столице сорок сороков, и все – памятники зодчества… Тоже рабы, лодыри и пьяницы возводили?!

– Храмы… – И Тарас снова навалился на кацапа. – Так царизму и выгодно было строить храмы, чтобы рабы молились и не брыкались… Лучше бы рабочим и крестьянам приличное жильё строили…

Ох, как братья-славяне сейчас были похожи на Чекистова!.. Если бы Елизар, прочтя, вызубрил и знал назубок «Страну негодяев» Сергея Есенина, то напомнил бы братушкам и чадам степей странную беседу Чекистова с Замарашкиным:

«Чекистов: Нет бездарней и лицемерней, чем ваш русский равнинный мужик!.. То ли дело Европа! Там тебе не вот эти хаты, которым, как глупым курам, головы нужно давно под топор…

Замарашкин: Слушай, Чекистов!.. С каких это пор ты стал иностранец? Я знаю, что ты еврей, фамилия твоя Лейбман, и чёрт с тобой, что ты жил за границей…

Чекистов: Ха-ха! Нет, Замарашкин! Я гражданин из Веймара и приехал сюда не как еврей, а как обладающий даром укрощать дураков и зверей. Я ругаюсь и буду упорно проклинать вас хоть тысячи лет, потому что… потому что хочу в уборную, а уборных в России нет. Странный и смешной вы народ! Жили весь век свой нищими и строили храмы Божии… Да я б их давным-давно перестроил в места отхожие…»

Тарасу надоела перебранка, и он щедро плеснул в ржавые банки багрового «Агдама».

– Ну, что, хлопцы, увыпьем уводки, як гутарили древнегреческие римляне…

– Если бы водки да с томатным соком – «Кровавая Мери»… Пьём клопомор, краску, заборы красить… – сморщился Арсалан.

– …Пили за Достоевского, выпьем за Некрасова, чокнемся за Тургенева…

– Верно, что чокнемся, – остывая, проворчал Елизар.

Баяр, насмешливо глядя на братьев-славян, что ополчились на русака-сибиряка, напомнил: из-за княжеской усобицы мои предки и полонили Русь. Елизар, смалу памятливый, узрел, услышал древнее, долетевшее из ковыльной степи эхом сабельного звона и шипения стрел, эхом воплей и предсмертных стонов, эхом вороньего грая и бабьего плача: «…Тогда по Руской земли ретко ратаеве кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче… А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю… Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна, а кровию польяна: тугою взыдоша по Руской земли… Уныша цветы жалобою, и древо с тугою къ земли преклонилося… Здрави князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки!..»[79] «Эх, миру бы мирово, – вздохнул Елизар, – не ратиться бы миру, не умирать бы малым чадам в адских муках, не выть бы по-волчьи вдовам, а чтобы… тугой лук – коромыслице, калёны стрелы – веретеница…»

Лишь спустя годы Елизар памятливым оком вдумчиво вгляделся в братьев-славян, с коими протирал штаны на университетских лавках, на дружеских пирушках братался, бранился и вновь обнимался; вглядевшись же, запоздало смекнул: одного поля ягода – западенцы – окатоличены и ополячены, русских не любят. Не случайно же Тараса вытурили из Киевского университета и сослали в Сибирь. Хитрецы… в старину – художники… малевали лубочные картинки в киевском кафе, и Тарас подсоблял, вроде казачка на побегушках, а через неделю зоркое око узрело в размалёванных хлопцах Стефана Бандеру и Романа Шухевича, что верховодили в Организации украинских националистов (ОУН)[80]. Тарас в пьяных застольях смехом поминал: «Мужик один, фронтовик, пригляделся и бачит: “Дюже личат, вылитый Стефан Андрійович и Роман Йосипович… – И заорал старый дурак: – Бандера – це ублюдок, якого треба було спалити як Жанну д'Арк в місці з його близькими! Україна не для фашистів і нацистів! смерть Бандерам і їх прихильникам! Росiя вас нагне!.. Трошки терпіння, і отримаєте по заслугах, гайдамаки хренови!..” Долго орал – выжил из ума старый дурак…» Похоже, Тарас умолчал, что зазвучало в его западенской душе: Бандера и Шухевич – герои, кровь проливали за Украину незалежную, вольную от москалей. Похоже, для Тараса и Ягора Русская земля – чужбина, а чужбина, яко домовина.

Братья-славяне и гордый сын степей, оборов русака и забыв мимолётную брань, заливали байки: изгалялись над Брежневым, что царил о ту пору, – вроде дурак дураком, измывались над верховной властью и госбезопастностью, поносили Сталина, гробокопатели, и ржали над русским иваном – дубина стоеросовая, над чукчей степаном – и того дурней; смеялись над страной дураков, с завистливым вздохом вглядываясь в морское марево, словно высматривая за прибрежным хребтом вожделенный буржуйский рай с джинсами из морской парусины или «чёртовой кожи», с джином и ромом, сигаретами «Мальборо» и дешёвыми, портовыми шлюхами. Парни поскорбели, что не взяли Шолома, в загашнике которого, словно злые осы, роились хлёсткие анекдоты; и, бывало, на переменах, в сизой от дыма курилке, словно в пьяном кружале, Давид Шолом махнёт рукой: «Старики, есть свежий анекдот про жидов… Помирает Сара Абрамовна, а сынок её Мойша сидит в ногах, поджидает; и вот лежит Сара Абрамовна, глядит в окошко, а за окошком – рябина, а на рябине – синичка… “Синичка…” – шепчет старуха, а сынок строго: “Мамо, не отвлекайтесь…”» Студенты, что, разиня рты, сбились возле Шолома, надсаживают животы от хохота… Нынче же Тарас травил байки.

– Брежнев шаркает по Третьяковке… Глядит на Врубеля – «Царевна-лебедь»… Причиндалы шепчут: «Врубель…» – дальше Тарас противно шамкает, причмокивает, изображая старого правителя. – В рубль?.. Красивая картина, и так дешево: в рубль…» Проходит мимо колонны, где зеркало. «Это ещё что за чучело?..» «Зеркало…» – опять шепчут причиндалы. «А-а-а, Тарковский “Зеркало”, знаю, знаю…»