Терьер – Чарли, вот как его зовут! – залаял, и тогда она выпустила его и вышла вслед за ним прямо в халате, чтобы оценить ущерб. Треск ей не приснился. Это отломилась ветка гигантского вяза, она повредила часть “парадного крыла” и трубу.

Лишь тогда Лилиан заметила, что дождь еще не кончился. Она кликнула Чарли, но тот раскопал что-то в корнях выкорчеванного дерева и на зов не приходил.

Полицейские прибыли во второй половине дня. Буря прошлась по всей долине, и теперь они проверяли, нет ли пострадавших. Лилиан опасливо поприветствовала их – как бы они ее не выселили, увидев, в каком состоянии дом. Она пообещала починить крышу как можно скорее. С ней самой все в порядке. В то крыло она все равно почти не заходит, там эта ужасная пума, принадлежавшая ее отцу, – да, он сам ее подстрелил, – но она понимает, что тянуть нельзя, и обязательно все починит. Полицейского она знала еще с тех времен, когда соседи жаловались на Роберта, его семья издавна жила в этих краях, а сам он всегда относился к Роберту непредвзято. Она хотела предложить ему чаю, но передумала: лучше ему не видеть, как давно в доме не убирались.

На следующий день к благотворительницам должен был заехать мистер Трамбулл. У Лилиан в ту пору было трое друзей по переписке: Генри Джонс, некий Уильям Блейк (где-то она уже слышала это имя), также отзывавшийся на Уилла, и Эдвард Келли. Ни Уилл, ни Эд до уровня Генри недотягивали, хотя и были лучше большинства, и она много чего знала об их невзгодах и много чего рассказывала им о своих. Она уже написала письма этой недели и теперь размышляла, не добавить ли в конце пару строк о буре, но вдруг кто-то из них посоветует ей переехать? Лишь для Генри она написала постскриптум: “Я совсем приуныла. Я уже не верю, что когда-нибудь снова увижу моего Роберта”.

Собрание проходило в часе езды от ее дома, но из-за поваленных деревьев она добиралась дольше и прибыла на полчаса позже, как раз когда слово взял мистер Трамбулл. Он привез письма от двух новых студентов, причем один из них, Харлан Кейн, запросил именно Лилиан. Раздался тихий гул голосов – несмотря на ее репутацию, Лилиан еще никогда не запрашивали, – и Трамбулл отпустил шутку насчет ее возрастающей славы. Затем они перешли к тексту недели – анонимным запискам женщины, попавшей в индейский плен, – тексту, который мистер Трамбулл отредактировал сам, выправив грамматику и правописание. Читался он трудно, и Лилиан так и не поняла, что же там “выправил” Трамбулл, хотя, как заметила Агнес, неприглаженность и придавала запискам “колорит”. История женщины и ее младенца напомнила Лилиан о Роберте. На долю женщины тоже выпало много бед, и хотя у них с Лилиан была разная судьба, в какой-то мере обе оказались в ловушке.

Записки, говорил Трамбулл, представляют собой загадку. Их автор неизвестен, а сами они были обнаружены на полях Библии, принадлежавшей цветной семье из Канады и много лет передававшейся от поколения к поколению. Конец рассказа, убийство трех английских солдат, всегда ставил историков в тупик, а среди благотворительниц вызвал оживленную дискуссию о справедливости, за которой Трамбулл следил прямо-таки с оргазмическим педагогическим восторгом.

Лилиан слушала словно издалека. Она все думала о Харлане Кейне и о лежавшем у нее в сумочке письме. Странное имя, размышляла она, хотя сейчас много странных имен. Объяснение могло быть только одно: Генри, или Уилл, или Эд рассказал другому заключенному о своей подруге Лилиан и о том, какое утешение приносят ее слова. Стоило ей поддаться отчаянию, и вот оно – напоминание, что она кому-то нужна.

Поглощенная своими мыслями, она не сразу заметила, что дискуссия подошла к концу и мистер Трамбулл уже объявляет задание на следующий месяц – труды Боэция, любимого автора заключенных, пользовавшегося в тюрьме неизменным успехом. Когда Трамбулл уехал, объявили перерыв на чай. Но, не в силах больше томиться в неведении, Лилиан тихонько распечатала письмо Харлана Кейна, стараясь не привлекать к себе внимания. Листок был исписан с обеих сторон. Стоило ей прочитать приветствие, и мир вокруг перестал существовать.

Его арестовали около года назад, вскоре после того, как Аннели не стало и он ушел из дома. Какое-то время он путешествовал, затем “одолжил” чужую машину, чтобы вернуться в Оукфилд, но по дороге попал в аварию и нанес ущерб чьей-то собственности, а когда на место приехала полиция, попытался сбежать. Он потом объяснит, почему назвался Харланом Кейном, на самом деле это Роберт. Он хотел написать раньше, но Мародеры ему не позволяли. После ареста они стали особенно мстительными. Каждую ночь так пытали его, что он начинал бредить, и тюремным врачам приходилось вкалывать ему всякие лекарства, чтобы бред прекратился. А потом, когда Мародеры стихли, ему было стыдно писать ей из-за решетки. Но летом, на сеансе групповой психотерапии, один заключенный упомянул, что участвует в программе переписки, и рассказал, как подружился с дамой, у которой пропал сын. Сначала Роберт не поверил, но потом Генри (так звали его товарища) показал ему письма – всё, что она написала о нем, об их семье. Он просит прощения за корявый почерк. Пару недель назад он сломал руку, и пришлось учиться писать другой, но это неважно. Важно то, что он соскучился и что в феврале выходит на свободу.

До конца собрания она не досидела. Не дождалась ни доклада Агнес о программе садоводства для беженцев, разработанной бостонским филиалом, ни легендарного бисквитного торта Салли. Она пробормотала что-то о Чарли, о каком-то неотложном деле и, схватив куртку, поспешила к машине.

Разумеется, ее первым порывом было отправиться в тюрьму Конкорда. Но Роберт это предвидел. “Знаю, ты захочешь увидеться со мной, – писал он, – но, пожалуйста, только не приезжай”. Ему стыдно, что он попал в тюрьму, и хочется завершить эту главу своей жизни. Он понимает, каким трудным будет для нее ожидание… Не лучше ли ей тогда написать ему напрямую? Какой смысл передавать письма через мистера Трамбулла, тем более что до февраля всего четыре месяца?

Она была так погружена в свои мысли, что не помнила, как добралась до дома, а когда вышла из машины, ощутила укол совести: она и правда забыла впустить Чарли, но тот радостно грыз кость и, кажется, не обиделся. В доме было очень холодно – она оставила дверь в разрушенное крыло нараспашку, – но, так и не закрыв ее и даже не сняв куртку, села за стол и принялась писать.

Сперва она сообщила