Так вот, я приехал в резиденцию общества на такси, я ведь не был там больше двадцати лет; здание стояло там же, только увеличилось примерно вполовину, травяное поле тоже осталось на своем месте, и огромный дом. Я немного нервничал перед тем, как войти, думал, что я же никого там не знаю, пропустил несколько кружечек пива, но не успел я показаться в холле, как ко мне подошел сам председатель клуба, взял меня за руку, как будто я был одним из правителей страны, и представил другим почтенным господам, один из них пошел в бар и принес мне водки с тоником, теперь и у всех было налито, мы выпили, и настроение стало невероятно легким. Когда произносилось что-то двусмысленное или забавное, все смеялись — всё было как на вечеринке среди друзей и знакомых… Гости стекались, проходили в зал, садились за столы, меня посадили на почетное место, вместе с руководством общества и другими известными и влиятельными людьми: там были два директора, представитель городской администрации и один депутат. И Эйвинд Шторм, почетный гость. Ели, пили, веселились; мне даже не надо было ходить в бар, все приносили; потом кто-то выступил с пародией, а затем представили меня, сказали добрые слова о том, что мой путь и путь общества пересеклись уже давно и что они гордятся правом называть меня одним из своих членов, я поднялся на кафедру и вспомнил пару коротеньких историй из своей гандбольной жизни. Все долго смеялись, некоторые даже плакали от смеха, и в конце вечера люди потянулись ко мне поблагодарить за то, что порадовал их выступлением. Все это вселяло уверенность в себе. После меня на кафедру поднялся парламентарий, он считался основным выступающим, но говорил не особо хорошо, рассказывал исландские анекдоты с бородой, большинство сальные, но все тоже смеялись, хотя я заметил, что намного меньше, чем над моими историями.

Потом случилась грандиозная пьянка. Председатель и чувак из мэрии попрощались где-то около полуночи, и народ начал понемногу расходиться, но рядом со мной сел депутат, он был сильно навеселе; это был типичный в своем роде человек, седой и с очками в старомодной оправе, в тройке и белой рубашке, с длинным галстуком — он уже давно в парламенте, председатель финансового комитета или заместитель председателя — как-то так к нему обращались; денег у меня было маловато, вот я и подумал, что неплохо бы завести связи в финансовом комитете! Он постоянно предлагал мне понюхать табаку, и я взял немного, чтобы завязать дружбу — никогда раньше не общался с депутатами, — а он громко высморкался и прочистил нос. Стали что-то говорить о том, чтобы пойти в бар и «выпить на посошок», а потом взять такси — мы стали большими друзьями, — деталей я не помню, но так получилось, что некоторое время спустя мы с парламентарием остались вдвоем, бар уже закрывали, он заказал виски и был явно не в настроении заканчивать попойку, так что я пригласил его пойти к нам домой, у меня в холодильнике было белое вино и несколько бутылок пива. Мы сели в гостиной. Я поставил «Кинкс». И тогда понял, насколько парламентарий пьян — он растянулся на софе, волосы всклокочены; и мне пришло в голову, что надо бы его выставить, чтобы не обмочился в гостиной или не наблевал на ковер, но, немного поразмыслив, я подумал, почему бы и не повозиться с человеком, имеющим доступ к государственной казне. Кроме того, я сам уже выбился из сил и, увидев, что этот тип снял костюм, скомкал и его, и рубашку, положил все себе под голову и захрапел у меня на софе с открытыми глазами, я решил пойти к Стефании и лечь.

Я проснулся довольно рано от какого-то чихания. За ним последовали хрипы и сморкание, бормотание и стоны, возня и тяжелое дыхание — был выходной, Стеффа и дети еще спали. Слышно было, что гость в гостиной уже на ногах, хлопнула дверь туалета, он спустил воду, потом снова повозился в гостиной, плюхнулся на софу, в конце концов я встал, надел халат и вышел.

Парламентарий сидел на софе, в теплой майке, которая стала уже почти коричневой от табачных пятен, у него заметно дрожали руки, табак был и на подбородке, и на седой волосатой груди, темно-коричневый нюхательный табак, и на софе вокруг него, и на ковре, и даже на очках — и на семейных фотоальбомах, он достал их с полки и сидел, рассматривал. Он настолько увлекся, что не заметил, как я вошел, листал альбом и смотрел фотографии, нахмурив брови.

«Нравятся наши семейные фотографии?» — спросил я.

Он поднял взгляд, какое-то мгновение пытался сориентироваться, потом сказал: «А, так это ты. Я стал листать альбомы, чтобы понять, куда я попал».

* * *

В то время я постоянно с кем-то встречался, выпивал с большими людьми и, как мне казалось, завязывал с ними дружбу и уже предвкушал, как знакомства с известными и влиятельными личностями пригодятся мне в борьбе с жизненными трудностями. Но впоследствии мне не удавалось ни с кем из них связаться, хотя я пытался звонить на трезвую голову или остановить их на улице. Вдруг сразу оказывалось, что меня не знают. Единственный из знакомых с подобной вечеринки, с которым мы поддерживал связь, это певец и актер Бьялли, с ним я пил в Фонде кинематографии, но этот бедолага, собственно, оказался еще большим пьяницей, чем я сам. Думаю, от знакомства с ним мне не будет никакого проку — знаю по опыту.

Но я все же решил сходить на прием к депутату. К председателю финансового комитета или заместителю председателя, точно не помню, да это и не имеет значения. Я дважды звонил ему в альтинг, и его не было на месте, но на третий раз девушка на телефоне сказала, что он у себя, и уже собиралась меня связать, но я положил трубку, пришел лично и постучал в дверь. «Войдите», — раздалось изнутри. И там сидел этот идиот. Увидев меня, он занервничал. Сразу таким жалким стал. Он суетливо копался в каком-то хламе. Не поблагодарил меня. Не спросил, что может для меня сделать. Я сказал, что просто зашел по старой памяти. Выкурил две сигареты, глядя на него, почти начал его жалеть. А потом попрощался. Но, может, он был таким нервным совсем по другой причине, поскольку примерно полмесяца спустя я узнал из новостей, что он ушел из парламента и теперь работает в каком-то государственном учреждении. А сведущие люди, с которыми я встречался в барах, говорили, что его просто выставили из парламента по причине пьянства и полной непригодности — какой-то однопартиец даже назвал его «идиотом и дырявой башкой».

Все шишки за общую халтуру посыпались на меня, но я не мог нести ответственность за все. Проект «Кромешная тьма», похоже, провалился и стал поводом для горьких шуток; если вдруг кто-то упоминал, что издательству нужен бестселлер, какой-нибудь остряк тут же отзывался: «А не поговорить ли нам с Эйвиндом Штормом?!», присутствующие смешливо фыркали, и мне казалось, что все смотрят на меня. Еще мне казалось, что начальство, взявшее меня в свое время на работу по большой дружбе, стало относиться ко мне холоднее. Сначала я думал, что это всего лишь фантазия, и старался сдерживать паранойю, но постепенно убедился в том, что интуиция меня не подвела — заработала какая-то комиссия по наведению порядка и реорганизации фирмы, и стало известно, что планируется сократить наборно-компьютерный отдел, я был первым кандидатом на вылет.

К тому же я заскучал по своему малышу в Оденсе — Улла исправно его фотографирует и даже прислала мне видео, ему там три года, ходит такой в комбинезоне, таскает за собой медвежонка, складывает какие-то кубики, улыбается от уха до уха и под конец, после долгих уговоров Уллы, говорит «привет, папа». Иногда мы на вполне мирных нотах разговариваем по телефону, в основном, конечно, о сыне, я всегда стараюсь ему что-нибудь передать; однажды спросили друг у друга, как дела, — она перешла на новую работу и очень ей довольна, а я вскользь упомянул, что наверняка вот-вот потеряю свою, и тогда она сказала: «Здесь, в Оденсе, постоянно нужны компьютерщики. Ты мог бы пожить у нас… для начала». Больше никто ничего не сказал, это у нее вырвалось, но я по всему чувствовал, что она это серьезно. А поскольку мама моя умерла, в Исландии меня больше ничего не держало, а в Дании у меня был сын…