Аннушка всегда делает пересадку на Киевском вокзале и там, вынырнув из-под земли, пробирается через толчею. Однако никто не привлекает ее внимания. Лишь одна странная фигура наводит ужас — та, что стоит у выхода, на фоне строительных заборов, окружающих котлован, заборов, плотно обклеенных рекламами — кажется, будто они кричат в голос.

Эта женщина все время топчется на полоске ничейной земли, между стеной и недавно положенными плитками тротуара, мимо течет бесконечный людской поток, а она принимает парад усталых торопливых прохожих, большинство из которых еще только на полпути с работы или на работу, сейчас они сделают пересадку, сменят метро на автобус.

Одета женщина иначе, чем другие люди, на ней куча вещей: брюки, несколько юбок, одна на другой — из-под пятницы суббота, и точно такой же верх — множество рубашек, кофт, безрукавок. А довершает все серый ватник, писк изысканной простоты, эхо далекого восточного монастыря или трудовой колонии. Вместе получается даже стильно, Аннушке нравится, ей кажется, что цвета тщательно подобраны, но, возможно, это не человеческий выбор, a haute couture энтропии — блекнущих цветов, обтерханности и старения.

Однако диковиннее всего выглядит голова: она плотно замотана куском ткани, придавленным шапкой-ушанкой, лицо закрыто, виден только рот, без устали изрыгающий проклятия. Эта картина так поражает Аннушку, что она ни разу не попыталась понять, есть ли в этих речах что-нибудь, кроме проклятий. И теперь тоже проходит мимо, ускорив шаг, — боится обратить на себя внимание, ведь тогда поток яростных слов обрушится прямо на нее.

Погожий декабрьский день, тротуары сухие, чистые, а сапоги удобные. Вместо того чтобы сесть в автобус, Аннушка переходит мост и теперь шагает вдоль широкой мостовой, ей кажется, будто это набережная большой реки, через которую забыли перекинуть мост. Аннушка радуется прогулке, плакать она начнет только в своей церкви, в темном углу, где всегда опускается на колени и стоит в этой неудобной позе, пока не затекут ноги, пока, пройдя через оцепенение, мурашки и боль, она не достигнет следующей ступени — великого ничто. Но сейчас она перекидывает сумку через плечо и крепко держит пластиковый пакет, из которого торчат цветы на могилу, тоже пластиковые. Аннушка старается ни о чем не думать, в особенности — о том месте, откуда ушла утром. Вот уже элитный район, здесь есть на что посмотреть: множество магазинов, где стройные гладкие манекены равнодушно демонстрируют баснословно дорогую одежду. Аннушка останавливается, разглядывая дамскую сумочку, расшитую миллионом бусинок, украшенную тюлем и кружевом, — просто прелесть. В конце концов она добирается до специализированной аптеки — там стоит очередь. Зато она получит нужные лекарства. Бесполезные, лишь смягчающие симптомы болезни.

На лотке Аннушка покупает пакет пончиков и съедает их, присев в сквере на скамейку.

В этой небольшой церкви много людей, туристов. Молодой священник, который обычно расхаживает по храму, словно хозяин лавки, на сей раз занят — рассказывает туристам об истории церкви и иконостасе. Он певуче декламирует заученный текст, голова, венчающая высокое стройное тело, возвышается над толпой. Красивая светлая борода напоминает соскользнувший с головы на грудь чудесный ореол. Аннушка пятится и выходит — не станет же она молиться и плакать среди туристов. Она все ждет и ждет, но входит следующая группа, и тогда Аннушка решает поискать для своих слез другое место — неподалеку есть еще одна церковь, маленькая и старая, почти всегда запертая. Однажды Аннушка туда зашла, но ей не понравилось: холодно и пахнет отсыревшей древесиной.

Однако на этот раз Аннушка не привередничает, надо где-нибудь наконец поплакать — чтобы было тихо, но не безлюдно, ей необходимо ощущать присутствие чего-то большего, чем она, широко распахнутых объятий, пульсирующих жизнью. Еще Аннушке нужно чувствовать на себе чей-то взгляд, чтобы кто-нибудь видел, как она плачет, чтобы слова не падали в пустоту. Пускай это будут нарисованные на дереве глаза, не дремлющие, не знающие усталости, неизменно спокойные, пусть они наблюдают за ней не моргая.

Аннушка берет три свечки и бросает монеты в банку. Одна свеча — за Петю, другая — за молчаливого мужа, третья — за свекровь в нейлоновом халате. Аннушка зажигает их от других горящих свечей — их немного — и глазами выбирает себе место справа, в темной нише, чтобы не мешать молящимся старухам. Трижды размашисто крестится, с этого жеста начинается ритуал плача.

Но когда она поднимает глаза для молитвы, из мрака проступает иное лицо — огромный лик мрачной иконы. Квадратная доска, высоко, почти под самым куполом, а на ней — бесхитростный образ Христа, написанный оттенками коричневого и серого. Темное лицо на темном фоне, ни нимба, ни венца, только горят устремленные на нее, как она и хотела, очи. Но не о таком взгляде мечтала Аннушка, она ждала ласковых глаз, исполненных любви, эти же сковывают ее, гипнотизируют. Под этим взором тело Аннушки съеживается. Он проник сюда на мгновение, стекает по сводам издалека, из глубочайшей тьмы — обители Бога, Его убежища. Этот Бог не нуждается ни в каком теле, Он имеет только лицо, с которым Аннушка оказалась теперь один на один. Этот взгляд пронзителен, он острым шурупом ввинчивается в ее голову, продырявливая мозг. Это лицо не спасителя, а утопленника, который, однако, не умер — скрылся от вездесущей смерти под водой, а теперь, вынесенный неведомыми течениями на поверхность, к сознанию, сверхсознанию, говорит: смотри, вот я. Но Аннушка не хочет смотреть на него, опускает глаза, она не хочет видеть, что Бог слаб и повержен, изгнан и прячется среди отбросов, в вонючих омутах мира. Нечего плакать, тут не место для слез. Этот Бог не поможет, не поддержит, не ободрит, не очистит, не спасет. Взгляд утопленника упирается в ее макушку, она слышит гул, далекий подземный грохот, вибрацию под полом церкви.

Аннушка сегодня почти не спала, почти ничего не ела, отсюда дурнота. Слез нет, от них остались высохшие русла.

Она вскакивает и выходит. Идет как заведенная, прямо к метро.

Аннушке кажется, будто она что-то пережила, будто что-то пронизало ее, натянуло изнутри, словно струну, чтобы звук был чист, ни для кого не различим. Этот тихий звук адресован ее телу — краткое соло в хрупкой концертной раковине. Аннушка по-прежнему прислушивается, все ее внимание направлено внутрь, в глубину, но в ушах только пульсирует собственная кровь.

Эскалатор едет вниз, ей кажется, что это продолжается бесконечно долго: одни — вниз, другие — наверх. Обычно взгляд лишь бегло скользит по лицам, но теперь, пораженные ликом на иконе, глаза беспомощны — цепляются за каждого человека, и каждое лицо — словно пощечина, крепкая, от души. Вот уже нет сил выносить эту картину, Аннушка готова заслонить глаза, как та сумасшедшая у вокзала, и тоже начать выкрикивать проклятия.

— Помилуй, помилуй, — шепчет Аннушка и цепляется за поручень, обгоняющий ступеньки эскалатора, — надо поскорее отпустить, а то она упадет.

Она видит молчаливую толпу людей, которые едут вверх и вниз, плечом к плечу, в толчее. Движутся, словно по канату, каждый к своей точке — где-то на далекой окраине, на каком-нибудь одиннадцатом этаже, где можно натянуть на голову одеяло и погрузиться в сон, слагающийся из обрывков дня и ночи. В сущности, утром этот сон не кончается, обрывки образуют коллажи, пятна, иногда получаются занятные конфигурации — можно сказать: продуманные.