— А если он псих?

— Слишком просто, Анжелика. Вот ты мне скажи лучше, какое самое сильное человеческое чувство.

— Любовь!

— Еще.

— Ревность!

— Хорошо. Еще.

— Зависть! Обида! У нас одну девочку из техникума взяли сниматься в рекламе, если бы ты знал, Олежка, как мы ее ненавидели! Во дурехи! Все хотели быть артистками.

Взорвался Монахов мобильник, и оба вздрогнули.

— Ага, привет! — сказал Монах. — Мы тут с Анжеликой кофеи гоняем. Конечно, сейчас. Жди. Это Леша, — сказал Монах, прикрыв трубку. — Достал? Молодец! Бегу. — Он поднялся. — Спасибо за кофе, Анжелика. Ты давай думай дальше… а вдруг надумаешь чего. Только никому ни слова!

… — Вот! — Добродеев протянул Монаху несколько тонких брошюрок. — Взял у Савелия. И что?

— Список «книжных» убийств с собой?

Добродеев полез в папку.

— Теперь будем соображать, Леша.

Монах разложил листки на столе.

— Первое «книжное» убийство имело место два года назад, пятнадцатого мая. Жертва — мужчина, отравлен ядом в коньяке в собственной квартире. Роман — «Западня», тоже яд, жертва — мужчина. Некоторые узнаваемые детали. Мотив — месть бывшей возлюбленной. Роман издан в марте того же года, то есть за два месяца до убийства. В порядке.

Идем дальше. Год назад. Роман «Остывший пепел». Орудие убийства — хрустальная ваза, жертва — мужчина, вдовец, дело происходило в его квартире. Соседи видели выходящую от него женщину. Мотив в книге — месть бывшей любимой женщины. Согласно темплану, роман издан в феврале того же года, то есть за три месяца до убийства. Порядок.

Убийство номер три. Ножницами. Двадцать седьмого июля, почти месяц назад. Мотив неизвестен. Убийца — женщина… Мадам Осень, допустим. Аналогия: роман «Колокольный звон», издан в мае… В мае?

— В мае. То есть за два месяца до убийства, — сказал Добродеев. — Тоже порядок. Прочитал и убил.

— Черт! — сказал Монах. — А я-то думал… А ведь счастье было так близко!

— Куда ты клонишь?

— Куда… Ну-ка, звони Савелию, Леша, и спроси, как выдерживаются сроки в темпланах. Возможно, накладка. Я же помню, как Коля Рыбченко сказал, что они получили «Колокольный звон» незадолго до встречи с писателем. Кажется, помню… или мне кажется, что помню.

— И что?

— Спроси, когда он вышел. Согласно темплану в мае, а на самом деле?

Добродеев достал мобильный телефон. Савелий отозвался не сразу, и голос у него был неуверенный.

— Да, Леша, ага… хорошо, — сказал он невнятно. — Извини, аврал! Что?

— Савушка, предпоследний роман Сунгура, «Колокольный звон», он его надписывал публике в «Червяке», пятого августа… когда он вышел? В темплане стоит май, а на самом деле?

Некоторое время он прислушивался к бубнению Савелия, не сводя настороженного взгляда с Монаха. Тот от волнения раз за разом пропускал бороду сквозь пятерню.

— Спасибо, Савушка! — закричал наконец Добродеев. — Потом объясню. В порядке. Нормально. Ага, тебе тоже! До скорого!

— Ну? — не выдержал Монах.

— У них были технические проблемы, и «Колокольный звон» появился на два месяца позже, то есть за пару дней до исторической встречи в «Червяке», когда Коля Рыбченко рвал на себе волосы, так как уже пообещал его читателям.

— То есть за пару дней до пятого августа. В смысле, третьего. А убийство ножницами имело место двадцать седьмого июля, то есть почти за неделю. Бинго, Леша.

— Ты хочешь сказать, что убийца читал «Колокольный звон» до издания? В рукописи? — сообразил Добродеев.

— Именно, Лео. Именно это я и хочу сказать. И это сужает поиски «книжного» убийцы. Круг тех, кому доступны рукописи, ограничен. Нам нужно…

— А как же Мадам Осень? Она не могла читать рукопись.

— Похоже, не могла. Разве что кто-то из ее знакомых работает в издательстве и мог дать ей почитать… вряд ли, конечно, я думаю, у них с этим строго…

— Это Абрамов! — перебил Монаха Добродеев. — Этот чертов проныра и сукин сын Абрамов! Я знал! Я подозревал! Убийца! Лавры великого писателя не дают покоя… Его дурацкие романы никто не хочет печатать. Он же завидовал Сунгуру и ревновал Алену. И Лара его дочь… Я помню, как он смотрел на Сунгура в «Червяке». И на Алену. Еще удивлялся, чего он приперся, если ненавидит всех. Так и зыркал! И пил, не закусывая. Он всегда говорит о Сунгуре гадости…

— Он обо всех говорит гадости, — заметил Монах. — Правдолюб. Мне он тоже не нравится.

— Что будем делать, Христофорыч? Идем к Пояркову?

— И заложим Абрамова?

— Ты не веришь, что это Абрамов?

— Леша, мы же не в церкви, при чем тут вера? Допускаю, что он мог, неприятный тип, но… — Монах пожал плечами.

— Христофорыч, а давай вытащим его на допрос. Ты же волхв, ты его сразу… щелкнешь. Язык жестов, гримасы, ухмылки, всякое такое… он себя выдаст! Вывернем наизнанку. Только… — Добродеев запнулся. — Может отказаться.

Монах подумал и сказал:

— Добро, Леша. Вызывай. Он не откажется.

— Ты думаешь, придет? А мы его цап-царап за шкуру! — Добродеев потряс внушительным кулаком и радостно захохотал. — Куда? К Митричу? — И добавил: — А не придет, заставим!

— К Митричу. Звони, Лео. Он придет.

Если Валерий Абрамов и удивился приглашению, то виду не подал. Сказал коротко: «Буду!»

Он опаздывал, и Добродеев снова ругал его всякими нехорошими словами. Монах был задумчив, молчал, теребил бороду. Оба пили пиво. Абрамов появился внезапно, как черт из табакерки. В белом костюме, в розовой рубахе, с тощим хвостиком немытых полуседых волос и привычной неприятной ухмылкой. Добродеев подумал злорадно, что их оппонент похож на жиголо предпенсионного возраста.

— Добрый вечер, господа, — сказал Абрамов. — Можно присесть?

— Добрый вечер, Валерий! Прошу! — Монах по-купечески повел рукой. — Спасибо, что откликнулись. Красивый костюм! Неужели юбилей? День рождения?

— Грешен, люблю красивую одежду, — сказал Абрамов, усаживаясь.

— Что вам предложить? Пиво? Коньяк?

— Я пью коньяк. Можно «Хеннесси». Надеюсь, у них есть «Хеннесси»?

Добродеев скорчил гримасу.

— У них есть все, — сказал Монах. — А нам с Лешей повторить по пивку. Пивка для рывка, как сказал один писатель. — Он призывно махнул Митричу.

— За встречу! — сказал Монах, поднимая кружку.

Они выпили.

— Я вас слушаю, — сказал Абрамов. — У вас ко мне дело?