Пока я это писал, газета “Гардиан” (номер от 29 июля 1991 года) как раз привела прекрасный пример. Я нашел его в интервью с раввином, выполняющим диковинную работу по проверке кошерной чистоты пищевых продуктов вплоть до исходных источников их малейших ингредиентов. В тот момент он пребывал в мучительных раздумьях, ехать ли ему в Китай, чтобы досконально исследовать происхождение ментола, идущего на леденцы от кашля.

Пытались ли мы проверять китайский ментол? Это было чрезвычайно сложно, особенно потому, что на первое отправленное нами письмо пришел ответ на безупречном китайском английском: “Этот продукт не содержит кошера”... В Китай лишь недавно стали пускать специалистов по кашруту. С ментолом, должно быть, все в порядке, но в этом нельзя быть абсолютно уверенным, пока туда не съездишь.

Эти специалисты открыли горячую телефонную линию, где учитывают все срочные сигналы тревоги о подозрениях по поводу шоколадок или рыбьего жира. Раввин вздыхает о том, что вдохновляемая “зелеными” тенденция отказываться от искусственных красителей и ароматизаторов “отравляет жизнь тем, кто отделяет кошерное от некошерного, потому что приходится отслеживать происхождение всего этого”. Когда интервьюер спрашивает его, зачем он занимается этим очевидно бессмысленным делом, тот ясно дает понять, что весь его смысл как раз в том, что в нем нет никакого смысла:

Смысл здесь на все сто процентов в том, что законы кашрута — это божественные предписания, которым не дается обоснований. Очень просто не убивать людей. Очень просто. Лишь немного сложнее не красть, потому что время от времени бывает такое искушение. Так что это не великие доказательства того, что я верю в Бога или выполняю Его волю. Но если Он велит мне не пить за обедом кофе с молоком, когда я ем свой мясной фарш с горошком, вот это уже испытание. Единственное основание, почему я это делаю, это потому, что мне так велено. Это действительно трудно.

Хелена Кронин подсказала мне идею, что здесь можно провести аналогию с теорией гандикапа Амоца Захави, касающейся полового отбора и эволюции сигналов[164]. Теория Захави долго была не в моде и даже высмеивалась, но недавно ее искусно реабилитировал Алан Графен[165], и теперь специалисты по эволюционной биологии принимают ее всерьез. Захави предполагает, что павлины, например, выработали в ходе эволюции свои обременительные хвосты смехотворно заметной (для хищников) окраски именно потому, что они обременительны и опасны, чем и впечатляют самок. Павлин как бы говорит: “Посмотрите, какой я, должно быть, сильный и приспособленный, раз я могу позволить себе таскаться с этим нелепым хвостом”.

Чтобы избежать превратного понимания того образного языка, которым Захави любит излагать свои мысли, я должен добавить, что здесь без оговорок подразумевается принятая у биологов персонификация бессознательного действия естественного отбора. Графен перевел этот аргумент на язык ортодоксально дарвинистской математической модели, и эта модель работает. Здесь ничего не утверждается о преднамеренности или осознанности действий самцов и самок павлина. Они могут быть сколь угодно непроизвольными или сколь угодно преднамеренными. Более того, теория Захави имеет достаточно обобщенный характер, чтобы не требовать дарвинистской основы. Принцип Захави может с успехом использовать цветок, “рекламирующий” свой нектар “скептически настроенной” пчеле. Но его может с таким же успехом использовать и продавец, стремящийся произвести впечатление на покупателя.

Исходное условие идеи Захави состоит в том, что естественный отбор будет благоприятствовать скептицизму самок (или, в общем случае, адресатов рекламных сообщений). Для самца (или любого рекламодателя) единственным способом подтвердить восхваление собственной силы (качества или чего угодно другого) будет показать, что это правда, взвалив на себя действительно дорогостоящий гандикап — такой, что только по-настоящему сильный (высококачественный и так далее) самец мог бы с ним справиться. Это можно назвать принципом дорогостоящего подтверждения. А теперь вернемся к нашей теме. Возможно, некоторые религиозные доктрины получают преимущество не вопреки своей нелепости, а как раз благодаря ей? Любой слабак от религии мог бы поверить, что хлеб символически представляет тело Христово, но нужно быть очень крепким католиком, чтобы поверить в такую бредовую вещь, как пресуществление. Кто сможет поверить в это, тот сможет поверить во что угодно, и (вспомним историю Фомы) этих людей обучают видеть в этом одну из добродетелей.

Но давайте вернемся к нашему списку симптомов, проявления которых может ожидать человек, пораженный ментальным вирусом веры, а также сопутствующей ему группой вторичных инфекций.

4. Пациент может оказаться склонным к нетерпимому поведению по отношению к переносчикам конкурирующих вер, в крайних случаях даже убивая их или призывая к их убийству. Он может демонстрировать подобную жестокость также по отношению к отступникам (людям, которые некогда придерживались его веры, но впоследствии отказались от нее) или еретикам (людям, которые придерживаются отличного — часто, что характерно, лишь очень немногим отличного — варианта той же веры). Он может также испытывать враждебность по отношению к другим способам мышления, потенциально вредным для его веры, таким как научный метод, который, вероятно, может работать как некое подобие антивирусной программы.

Угроза убить выдающегося писателя Салмана Рушди — это лишь последний в длинном ряду печальных примеров. В тот самый день, когда я писал эти строки, японский переводчик “Сатанинских стихов” был найден мертвым — через неделю после нападения на итальянского переводчика той же книги, чудом избежавшего гибели. Кстати, казалось бы, противоположный симптом “сочувствия” этой “обиде” мусульман, выраженного архиепископом Кентерберийским и другими христианскими лидерами (реакция которых, в случае Ватикана, была на грани пособничества преступлению), это, разумеется, проявление симптома, диагностированного нами ранее: бредового убеждения в том, что вера, какими бы отвратительными ни были ее последствия, заслуживает уважения просто потому, что это вера.

Убийство — это, конечно, крайний случай. Но есть и симптом, демонстрирующий еще большую крайность: это самоубийство бойца за веру. Как муравей-солдат, запрограммированный жертвовать собой ради копий генов своей зародышевой линии, которые и осуществляют это программирование, молодой араб может быть обучен тому, что гибель в священной войне — кратчайший путь в рай. Верят в это или нет сами религиозные лидеры, которые его эксплуатируют, нисколько не умаляет той жестокой власти, которой этот “вирус верной смерти” пользуется от лица веры. Разумеется, самоубийство, как и убийство, это палка о двух концах: у потенциальных новообращенных может вызвать отвращение или презрение вера, которая настолько непрочна, что нуждается в подобной тактике.