будет совсем неплохо справляться со своей работой по обеспечению собственной успешной репликации.

Прогрессивная эволюция усовершенствованных паразитов разума будет отличаться двумя аспектами. Новые “мутанты” (случайные или созданные людьми), успешнее распространяющиеся, станут более многочисленными. Кроме того, будет происходить группирование идей, процветающих в присутствии друг друга, идей, которые взаимно поддерживают друг друга так же, как это делают гены и, как я предположил, когда-нибудь смогут делать компьютерные вирусы. Мы ожидаем, что репликаторы будут вместе путешествовать от мозга к мозгу взаимно совместимыми группами. Эти группы рано или поздно составят некоторый комплект, который может оказаться достаточно стабильным, чтобы заслужить собирательное название, такое как католицизм или вудуизм. Не так уж важно, проведем ли мы аналогию между всем комплексом и отдельным вирусом или между каждой из составляющих его частей и отдельным вирусом. Эта аналогия все равно не настолько точна, так же как и разница между компьютерным вирусом и компьютерным червем не столь важна, чтобы забивать ей голову. Важно здесь то, что человеческий разум представляет собой удобную среду для паразитических, самореплицирующихся идей или сведений и что разум каждого человека обычно обильно инфицирован.

Успешные вирусы разума, подобно компьютерным вирусам, будут склонны затруднять свое обнаружение жертвами. Если вы жертва такого вируса, то с большой вероятностью вы не будете об этом знать и, быть может, будете это даже решительно отрицать. Если признать, что вирус в вашем разуме сложно обнаружить, по каким характерным признакам можно пытаться его искать? Я отвечу на этот вопрос, представив, как типичные симптомы такого заражения могли бы быть описаны в медицинском учебнике (допустив, что пациент мужского пола).

1. Пациент обычно оказывается под воздействием глубокого внутреннего убеждения об истинности, правильности или праведности чего-либо — убеждения, которое кажется не связанным ни с какими доказательствами или разумными соображениями, но которое, тем не менее, он принимает всерьез и считает вполне убедительным. У нас, врачей, такие убеждения называют “верой”.

2. Пациент обычно видит прямое благо в том, чтобы вера была сильной и непоколебимой, несмотря на то, что она ничем не доказывается. Более того, он может считать, что чем меньше доказательств, тем добродетельнее вера (см. ниже). Эта парадоксальная идея отсутствия доказательств как прямого блага в вопросах веры чем-то напоминает самоподдерживающуюся программу, потому что предполагает ссылку на саму себя[158]. Вера в это суждение автоматически подрывает возможность сомнений в нем. Идея “отсутствия доказательств как блага” может стать полезным помощником, объединившись с самой верой в группу взаимно поддерживающихся вирусных программ.

3. Связанный с предыдущими симптом, который также могут демонстрировать пациенты, страдающие верой, — убеждение в том, что “тайна” сама по себе является благом. Нет ничего хорошего в том, чтобы разгадывать тайны. Вместо этого мы должны радоваться тайнам и даже наслаждаться невозможностью их разгадать.

Любой порыв к разгадке тайны мог бы стать серьезным препятствием на пути распространения вируса разума. Поэтому нет ничего удивительного в том, что идея “тайнам лучше оставаться неразгаданными” оказывается привилегированным членом группы взаимно поддерживающихся вирусов. Возьмем “таинство пресуществления”. Нет ничего сложного и таинственного в представлении

0 том, что вино превращается во время причастия в кровь Христову в каком-то символическом или метафорическом смысле. Однако римско-католическая доктрина пресуществления заходит гораздо дальше. “Вся сущность” вина превращается в кровь Христову, и остающаяся видимость вина “просто случайна” и “не принадлежит никакой сущности”. Простыми словами пресуществлению учат так: вино “буквально” превращается в кровь Христову. Как в туманной аристотелевской, так и в более откровенной формулировке утверждать реальность пресуществления можно, лишь сильно искажая нормальные значения таких слов, как “сущность” и “буквально”. В том, чтобы давать словам новые определения, нет большого греха, но если мы используем в данном случае такие слова как “вся сущность” и “буквально”, то каким словом нам воспользоваться, когда нам действительно понадобится сказать, что что-то происходит на самом деле? Как заметил Энтони Кенни[159], описывая собственное недоумение по этому поводу в те годы, когда он учился в семинарии: “С тем же успехом моя пишущая машинка могла быть пресуществленным Бенджамином Дизраэли... ”

Католики, чья вера в непогрешимые авторитеты заставляет их признавать, что вино физически превращается в кровь, хотя это, по всей видимости, не так, назвают это таинством пресуществления. Стоит, видите ли, назвать это “таинством”, и все будет в порядке. По крайней мере, это работает для разума, хорошо подготовленного фоновой инфекцией. Точно такой же трюк порождает “тайну” Святой Троицы. Тайны нужны не для того, чтобы их разгадывали, а для того, чтобы внушать благоговейный трепет. Идея “тайны как блага” приходит на помощь католику, который в противном случае находил бы невыносимым требование верить в такой очевидный вздор, как пресуществление и триединство. И снова вера в тайну как благо образует замкнутый круг, ссылаясь сама на себя. Как мог бы сказать Дуглас Хофштадтер, сама таинственность этой веры подталкивает верующего к сохранению тайны.

Крайним проявлением симптома “тайны как блага” служит Тертуллианово Certum est quia impossibile est (“Несомненно, ибо невозможно”). Это путь к безумию. Здесь хочется вспомнить Белую Королеву Льюиса Кэрролла, которая на слова Алисы “Нельзя поверить в невозможное” возразила: “У тебя, наверно, просто мало практики. В твоем возрасте я всегда уделяла этому по полчаса в день. В иные дни мне даже удавалось поверить штук в шесть невозможных вещей до завтрака”. Или Электрического Монаха[160]Дугласа Адамса — трудосберегающий прибор, запрограммированный на то, чтобы верить за других, который умел “верить в такие вещи, что в них с трудом поверили бы даже в Солт-Лейк-Сити”[161]и в тот момент, когда его представляют читателю, верит, несмотря на все доказательства обратного, что все на свете окрашено в один и тот же оттенок розового. Но Белая Королева и Электрический Монах покажутся не столь забавными, если мы поймем, что эти виртуозы веры ничем не отличаются от реальных авторитетных богословов. “Поистине достойно веры, ибо нелепо” (тоже Тертуллиан). Сэр Томас Браун[162]цитирует Тертуллиана одобрительно и заходит еще дальше: “По моему суждению, в религии не хватает невозможного для активной веры” и “Я хотел бы упражнять свою веру на самом сложном, ибо доверие к обычным и видимым предметам есть не вера, но убеждение”[163]. У меня такое ощущение, что мы имеем здесь дело с чем-то более интересным, чем обычное сумасшествие или сюрреалистический вздор, — с чем-то, что сродни восхищению, которое мы испытываем, когда смотрим на жонглера-канатоходца. Как будто верующий получает дополнительный престиж за счет того, что ему удается верить в еще более абсурдные вещи, чем те, в которые удалось поверить его соперникам. Быть может, эти люди испытывают (упражняют) силу мышц своей веры, тренируясь верить в невозможное, чтобы им шутя давалась вера в те просто невероятные вещи, в которые их обычно призывают верить?