— Я не хотел этого, — Любим встретился глазами с Марьей.

— Я знаю, Любушка, знаю, — кинулась она опять горячо целовать ему руку.

— Ну будет, будет, — улыбнулся муж, — чай, я тебе не иерей, чтобы к ручке прикладываться.

— Похлебочки ему принесите, — проворчала нянька, — поцелуями сыт не будешь.

Марья кормила мужа как младенца из ложечки, ворковала над ним, гладила по засаленным кудрям и ласково, и отчего-то очень виновато заглядывала в очи. Любиму не хотелось, чтобы она мучилась, и самому не хотелось виниться — они, что могли, сделали. Что могли, а больше не в их власти.

— А мне Федор Стратилат сказал, что я почти до ста лет доживу, — ляпнул он, отвлекая жену.

Марья обеспокоенно потрогала ему лоб, проверяя, нет ли жара.

— Правда, не веришь?

— Я завтра пойду, Федору Стратилту свечку поставлю, — серьезно отозвалась она. — Князь твой приходил, тревожится за тебя, все расспрашивал, серебра дал и знахаря прислал. Хороший у тебя князь, зря я на него грешила, — Марья робко улыбнулась, — знаешь, его самого чуть не затоптали. Да-да, он сам об том сказывал. Винился, что тебя недоглядел.

— Винился, говоришь? — хмыкнул Любим, похлебка стала отдавать горечью. — Виниться ему теперь да каяться, а граду беды не миновать.

О Всеволоде он сейчас думать не хотел, гнал черные мысли. «Поправлюсь, тогда и обмозгую, ходить ли мне под его рукой».

— А знахарь рану промыл, перевязал, — продолжала ворковать Марья, — а по утру завтра еще раз придет, повязку сменит. Ты не думай, он гречин[75], с молитвой все делает, не волхованием хворь вытягивает. И князь его хвалил. А чего не кушаешь больше?

— Да сыт уж твоими стараниями. А еда для свадебного пира пропала? — вдруг вспомнилось Любиму.

— Нет, матушка нищим раздала, чтоб за здравие твое молились. Видишь, не зря, сирых и убогих молитва самая крепкая.

— Это твоя да матушкина молитвы самые крепкие.

Любим был твердо убежден, что это отчаянные мольбы любимых женщин удержали его на этом свете.

— Мяу! — на лежанку запрыгнул белый комок и свернулся калачиком у ног болезного.

— Тоже переживал, — улыбнулась Марья, — мы его гнать из горницы, а он крутнется и опять тут как тут. Прогнать?

— Пусть лежит, — милостиво разрешил хозяин, — и ты со мной ложись.

— Слаб ты еще? — сразу зарделась Марья.

— Да просто полежи рядом. Устал я один, — впервые признался он.

Бок нестерпимо ныл, в ушах шумело, спину ломило. Любим уже чувствовал себя столетним дедом, дряхлым и разбитым. Но рядом была красавица жена, а на плече у нее сидела птица-надежда. А надежда нужна всем, куда же без надежды?

Преодолевая боль, к вечеру четвертого дня Любим начал вставать. Ему, всегда очень деятельному, лежание казалось шагом к смерти, и он заставлял себя, стиснув зубы, делать шаг за шагом — по горнице, в сени, на крыльцо. Спуститься по ступеням вниз Любиму пока не давала объединенная бабья «дружина», но постоять, вдыхая свежий ветер, уцепившись за перила, он уже мог. Дни проходили в борьбе с непослушным телом. А воздух по вечерам уже наполнялся осенними запахами сырой листвы, солнышко быстрее скатывалось к горизонту и птицы беспокойно сбивались в стаи, предчувствуя скорый перелет.

Князь больше не появился на дворе раненого воеводы, но каждый день неизменно от него приходил лекарь. Седой угрюмый грек уверенными отточенными движениями менял повязки, промывал рану, смазывал края какой-то резко пахнущей гущей, затем откланивался и удалялся, так и не проронив ни слова.

— Должно, по-нашему не разумеет, — предположила Марья.

Пошептавшись со свекровью, в новый приход они попытались всунуть лекарю серебро, присланное Всеволодом Любиму, но старик жестом отстранил протянутый кошель.

— Уже, — ответил он.

— Князь ему заплатил, — догадалась Прасковья Федоровна.

В одно утро, провозившись чуть больше обычного, грек, разогнувшись, махнул рукой и произнес короткое:

— Здрав.

— Не придет больше, — опять перевела матушка.

— Да как же «здрав»? — забеспокоилась Марьяша. — Он же такой слабенький!

— Здрав, — упрямо повторил старик, направляясь к двери.

Марья, подхватив крынку цареградского вина, метнулась за ним.

— За здравие мужа, — волнуясь, протянула она, догнав шустрого старика уже на дворе.

— Спасибо, дочка, — вдруг чисто произнес лекарь, забирая вино, — вон тому деду, — указал он на сидящего на завалинке Куна, — простужаться не давай, у очага пусть чаще сидит, дыханием он слаб, и душа через сердце наружу рвется.

— А мужу моему снадобье какое оставь? Он тоже слаб, — Марья с волнением обернулась на крыльцо, где появился Любим.

— Был бы слаб, дитя бы тебе не замесил, — подмигнул лекарь и вышел вон.

Марья долго стояла посреди двора в задумчивости, прислушиваясь к себе.

— Эй, ты чего? — беспокойно окликнул ее муж.

Она очнулась и побежала к крыльцу.

— Чего этот гречин тебе там баял, потерянная вся? Не слушай, откуда ему чего знать. Все хорошо будет, — Любим подбадривающе улыбнулся.

— Да, откуда ему знать, — растерянно повторила Марья, — погожу пока.

— Чего «погожу»? — не понял муж.

— Да так. Погожу пока пироги ставить, рано еще.

— И то верно, холопки-то на что, чего тебе, боярыне, у печи крутиться?

— Тебя побаловать, — улыбнулась Марьяша, — здравенький ты мой, — стыдливо оглянувшись, не видит ли кто, она прижалась к мужу, положив голову ему на грудь.

— Умаялась ты со мной, — приобнял жену Любим.

— И ничего не умаялась, — отозвалась она, гладя тыльной стороной ладони его поросшую бородой щеку, — хорошо мне с тобой.

Любим хотел ответить что-то ласковое, но пока подбирал слова, боковая калитка со скрипом распахнулась, и во двор вбежала девчушка-холопка Маланья. Она задыхалась от быстрого бега, косынка съехала на затылок, волосы растрепались, глаза суетливо искали на кого бы вывалить важную новость:

— Там, там приехали, забирать будут, суета такая, а я бегом сюда, думаю — сказать надо, — затараторила она, разглядев на крыльце хозяев.

— Кто приехал? — остановил словесный поток Любим.

— За рязанцами приехали, полон забирать.

Любим переглянулся с женой, в глазах у Марьяши застыли и тревога, и надежда.

— А кто приехал, знаешь? — осторожно спросил Любим.

— Посадник из Вороножа сам явился.