«Подомнут пинежцы Колыму под себя!» – смеялись встречавшие его люди, балагурили и кричали Стахееву:

– Хлеб везешь ли?

– Есть мука, – степенно отвечал Михайла, оглаживая бороду. – Но мало.

– В неводных сетях, в порохе и свинце нужда!

– Знаем в чем у вас нужда. Поможем.

Коч приткнулся к берегу против зимовья. С борта резво соскочили мореходы в промазанных дегтем бахилах и броднях, схватились за пеньковый трос, вместе с встречавшими вытянули нос судна на сушу. Тут же с него стали прыгать собаки, истосковавшиеся по земле, забегали вокруг зимовья, облаивая чаек. Окинув взглядом зимовейщиков, Стахеев просиял лицом, изрытым оспинками, раскинул руки:

– Пантелей Демидыч! Живой, слава Богу! Тебе первому товар покажу, ничего не утаю.

Народа на коче было много. Возле зимовья опять стало шумно и суетно, как до ухода отрядов Стадухина и Зыряна. Кроме помощников Стахеев вез на Колыму новую промысловую ватагу покрученников. Всем им, торговым и промышленным, не терпелось увидеть добытую здесь рухлядь. Первым взошел на судно Пантелей Пенда с мешком соболей, увязанных в сорока. Они тут же пошли по рукам торговых и промышленных людей. Осмотрев привезенный товар, Пантелей отложил пять пудов ржаной муки, пуд меда, неводную сеть, порох, свинец, средней руки топор, короткий нож. Долго торговался за фузею – пищаль с кремневым замком вместо обычного фитиля, от бисера и корольков отказался. Торговые люди рядились за свой товар вдвое и втрое против немалых ленских цен, но не могли сдержать восхищения колымскими соболями и лисами:

– Не зря шли, едва не были затерты льдами…

В обмен на фузею Пантелей отдал фитильную пищаль и доплатил сорок соболей. За все остальное, кроме ружья, расплачивался не торгуясь, только хмыкал в бороду да как конь гривой, мотал седой шевелюрой. Стахеевские покрученники вынесли купленный товар на берег. Пенда велел Калибе нести котел, топить нерпичий жир, со знанием дела замесил тесто и стал печь пресные колобки. Пока Втор Гаврилов торговался и менял своих соболей на нужный товар, была приготовлена саламата на всех и медленно стыла, покрываясь темной, густой пленкой. Коч простоял в протоке два дня, на третий Стахеев забегал с обеспокоенным видом.

– От безделья прибыли не дождешься! Что-то надо делать, – кинулся за советом к Пантелею.

Укрывшись от ветра за стеной избы, старый промышленный грелся на солнце, пока не озверел гнус.

– Что ты за человек? – Торговый присел рядом с ним и огляделся по сторонам. – Много лет знаю, а не пойму… Всегда среди первых, но ни богатства не нажил, ни дома, чести и славы не ищешь.

Пантелей приоткрыл смеженные веки и снова закрыл их с легким вздохом.

– Слышишь, дед, что говорю?

– Слышу!

– А что молчишь?

– Что тебе надо?

– Зачем попусту сидеть-то? Плыви со мной в верховья. Товар распродадим, даст Бог, успеем вернуться в Жиганы, новый возьмем в зиму. Ты и реку знаешь, и по морю много ходил.

Пантелей шире открыл глаза, пристальней взглянул на приказчика:

– Поплывешь встреч солнца – пойду, хоть и обещал Мишке ждать.

– А что там?

– Не знаю!

– Зачем идти невесть куда, невесть зачем, когда на этой реке еще ни промышленных, ни торговых людей нет, а народов множество?

– Плыви, торгуй! – равнодушно зевнул промышленный, удобней устраиваясь под солнцем.

– В долю взял бы, – стал прельщать Стахеев. – Пришли бы в Ленский… Тьфу ты! Нет уж Ленского острога, Головин перенес его на другой берег. Теперь на Лене новый Якутский острог. Ты бы в Якутском дом купил, зажил бы.

– И так живу. – Пантелей плотней сжал веки, делая вид, что дремлет.

– Ничего не пойму! – сквозь зубы выругался приказчик, вскочил, побежал ко Втору Гаврилову. Стал просить у него Калибу в толмачки.

Ясырку он тоже прельщал богатством, но она только смеялась и бросала на Вторку ласковые взгляды.

На четвертый день торговые люди потянули тяжелый коч вверх по протоке. Через три недели, довольный собой, Стахеев вернулся на том же судне, но без ватаги промышленных людей.

– Догнал Зыряна со Стадухиным и Афоню Андреева, – весело рассказывал в зимовье. – Ходили по притоку Колымы в верховья до самых гор, тамошние народы ясачили, серебро искали – не нашли. Порох, свинец купили весь.

Промышленные: афонины, зыряновские и те, что со мной пришли, хотят на прежнем погорелом месте зимовать большой ватагой. Тамошних юкагиров побили, новых аманатов взяли.

– Что там Мишка с Митькой? – спросил Пантелей. – Мирно живут?

– Кого там! – хохотнул торговый. – Каждый день дерутся. Кабы дикие не нападали – поубивали бы друг друга. Прямо как наши якутские власти: Головин засадил в тюрьму стольника Глебова с дьяком и письменным головой, туда же упек черных попов. Властвует один. И хорошо! Такого порядка как при нем, на Лене еще не было: никто ни с кем не воюет, все живут мирно. А то прежде как? Один в одну сторону тянет, другой в другую, как Мишка с Митькой.

Гусельниковский приказчик с подручными людьми дождался южака, отогнавшего льды за мыс, и уплыл в обратную сторону, к Алазее и Индигирке. Жизнь в зимовье пошла прежним чередом. Нападений не было, зимовейщики подолгу спали, ловили рыбу, линявшую птицу, изредка добывали оленей, бежавших к морю от ревущих туч овода.

В поисках серебряной горы русские отряды шныряли по притокам Колымы, воевали, брали заложников, пытали их по царскому указу. Ясыри говорили разное, чаще – нелепицу, понуждая служилых и промышленных людей забираться в притундровый лес с его болотной сыростью, в дебри жаркой северной тайги. Выбирались оттуда злыми, изъеденными гнусом и с каждым днем теряли веру в сказки о серебре.

Стадухин оставался при коче, на котором хранился припас двух отрядов и промысловой ватаги. Сочувствуя Коновалу, он оставлял его при себе. Якутка готовила еду. Стоило судну надолго встать у песчаной косы, которых по реке было много, Михей отпускал медведя, надеясь, что тот уйдет навсегда. Что не жить – щурился на блестящее синее русло реки, на голубую гору вдали, рыжие камни под днищем коча. Среди них плавно и безбоязненно шевелилась рыба.

Зверь вырос. На плаву его приходилось ковать к мачте цепью. Погромыхивая ею, он скакал на месте от безделья и сытости. Косолапые выпады были мгновенны, невозможно было предугадать, в какой миг где он окажется. Якутка и Федька Катаев, которого он почему-то любил задирать, терпя атаманскую дурь, обходили его кромкой бортов. Женщина помалкивала, казак вопил и злословил, если Михей отпускал зверя на берег, не сходил с судна. Коновал жестко избивал медведя при каждой попытке броситься. Михей не вступался за своего зверя, понимал, что иначе нельзя. Он рос, становился сильней. Время от времени замирал, вглядываясь в глаза атамана, как тот, что встретился на Оймяконе, пытался высмотреть слабосилие и готовился к броску. Михей, уловив миг, бил его по морде накрученной на руку аманатской цепью, смирял, понимал, что вынужден будет убить, и оттягивал тот день, ссылаясь на всякие вымышленные причины. Порой медведь уходил в тайгу на сутки и дольше, возвращался посмирневшим, влезал на борт и ложился возле цепи.