– Забери! – отмахнулся Михей, окинув рассеянным взглядом невинно улыбавшуюся Калибу. – Собирайтесь, а то холодает.

– Мы тут как раз пару стружков сделали для рыбалки, да ладненькие такие, – веселей засуетился Втор.

Собрались быстро, подперли колом дверь и поволокли лодки вверх по протоке к реке. Мужчины тянули бечевы, Калиба стояла на шесте. Хрустел под ногами примороженный ночью мох, хлюпал ил и плескалась стылая вода. Листва с берез облетела не вся и ярко желтела в лучах осеннего солнца, парившего над розово-рыжей осенней дымкой. Редкие тени скрученных приземистых деревьев шевелились на воде. В сумерках развели костер из сухого плавника, бросили жребий и выставили караул. К утру протоку от берега до берега сковало тонким льдом. Пришлось разбивать его шестами и веслами, пока не вышли на узкую полосу незамерзшей воды, по ней добрались до коренной Колымы. На месте будущего острога уже были срублены стены съезжей избы, пахло дымом, смолой и свежим, выпавшим ночью, снегом. При поднявшемся солнце он быстро таял, шлепался с ветвей лиственничной поросли, шевелил склонившийся к воде кустарник. Издали лес казался темно-красным, а дымы костров – синими.

Все темней становились ночи, короче и пасмурней дни. Поставив тын, промышленные разошлись по станам. Казаки продолжали укрепляться, заново аманатили подведенные под государя роды колымцев и анюйцев. Так прошла еще одна зима. После вскрытия реки к острожку сплыли казаки и промышленные люди с добытыми мехами. Афоня Андреев с толмачкой Бырчик решил вернуться на Лену. Если бы не ложные слухи о серебре, Стадухин отправился бы туда еще прошлым летом. Его казаки Бориска Прокопьев и Артемка Шестаков напросились сопровождать казну. Остальные о возвращении не думали. Михей брал с собой обжившегося среди казаков ламутского аманата Чуну. Его надо было поставить перед воеводами, да и сам он хотел увидеть главный казачий острог.

Из зыряновских людей решили вернуться Зырян за правдой от воеводы и Семейка Дежнев из-за ран. На всех был один коч, сделанный на Оймяконе. Занятые войной и укреплением ясачного зимовья, другого в верховьях реки не построили. Из прежних служилых первопроходцев здесь оставались Втор Гаврилов, Мишка Савин Коновал, Пашка Левонтьев, Ромашка Немчин, Сергейка Артемьев, Федька Катаев. Поскольку Стадухин с Зыряном не смогли поделить открытую ими реку и готовились к возвращению, соборным решением двух казачьих отрядов на Колымский приказ был избран грамотный Втор Гаврилов. Под ним оставались два острожка, зыряновские казаки Семейка Мотора с Поспелкой Беляной, а также, сидевшие на Алазее Лавр Григорьев, Иван Ерастов, Селиван Харитонов, Макар Тверяков, Михейка Семенов.

Дел для них для всех было много. По слухам от промышленных ватаг, пришедших сухим путем с Алазеи и Индигирки, там стояло много кочей торговых людей, державших свой товар для Колымы. Летом здесь ожидалась богатая ярмарка. Общим решением казаки и промышленные взялись готовить для нее место на острове против устья Анюя.

В очередной раз оголилась от снега тундра, наполнившись кряканьем, курлыканьем, гоготом, воплями. Оттаяли озера, но на морском побережье лежал лед, на нем мирно дремали нерпы и в поисках поживы бродили медведи. Только в конце июня налетел южак. Заскрипели крыши изб, затряслись стены, ветер бушевал трое суток сряду, разбил льды у берегов, отогнал крошево на север и стих, сменившись плотным туманом.

6. Приострожные службы

Выжидая подходящей погоды, Стадухин с казаками, промышленными и толмачкой Бырчик простоял в колымской протоке до Купалы. Только к этому времени задул попутный ветер и при низком облачном небе, тяжко переваливаясь с волны на волну, с борта на борт, плоскодонный коч двинулся на закат дня. Борта его были сшиты ивовыми прутьями и березовыми корнями из толстых тесаных полубревен топольника. Он был сделан для плаванья по реке, но дошел до Колымы и теперь держал курс к низовьям Лены. Пантелей Пенда называл этот коч ладейкой и ловко правил им в море. Теперь на его месте стоял Афоня Андреев в оранжевых, задубленных корой, ровдужных штанах. Немногословный, неторопливый, добродушный, с блуждавшей улыбкой в бороде, он повел судно так круто к северу, что вскоре пропала из вида полоска суши с застрявшими льдинами и грязной рябью мелководья.

Зырян дергался, проталкивался меж гребцов, давал советы и чертыхался, взывая к разуму плывущих. Афоня ни словом, ни взглядом не отвечал на его брань, даже не кривил тихой улыбки в бороде и уголках глаз. Вздорный казак кинулся к Стадухину, сидевшему на носу судна с шестом поперек колен. Тучи рассеялись, небо и море слились в единую синь в цвет глаз Арины. Завороженный, Михей глядел на запад, всем телом ощущая, как сажень за саженью, верста за верстой приближается к жене. Попутный ветер вздувал парус, журчание воды под днищем, скрежет льдин по бортам сливались в одну радостную песню. Он улыбался, сидя спиной к спутникам, слышал позади шум, но не хотел вникать в суету и портить радость души. Зырян схватил его за плечо, затряс. Второпях и страстях десятник где-то обронил шапку, голова его торчала из парки выдернутой из земли репкой, глаза горели.

– Ты погляди, погляди, куда правит! – визгливо вскрикнул и стал тыкать пальцем в сторону пропавшего берега.

Стадухин досадливо обернулся, смурнея, поднял на соперника потускневший взгляд, долго не мог понять, что ему надо. Когда дошло-таки, мотнул бородой:

– Афоня хороший мореход, он знает, что делает! – Нахмурился, сердясь, что оторван от созерцания синевы.

Зырян не мог смириться с тем, что находится на чужом судне, правит им не сам и даже не казак, а промышленный. Стадухин старался не слушать ругани, но бес, от сотворения невзлюбивший все светлое и радостное, уже нашептывал, что Арина, переменившая в жизни трех мужей и несколько полюбовных молодцов, женщина знойная, если и прождала обещанный год, то дольше не стерпела. Русские жены при остроге были едва ли не у одного из десяти служилых, другие им завидовали, прельщали и переманивали. Промышленные щедро расплачивались за ласки в гульные летние месяцы.

– Тьфу тебе в рыло! – плюнул за плечо Михей.

Краем глаза увидел невозмутимое лицо Афони на корме, на душе посветлело. Успокаиваясь, подумал, если жена и пригрелась возле какого-нибудь молодца, то, вернувшись, возьмет ее за руку, как возле Илимского острога, уведет и простит. Что уж там? Сам грешен. И припадет к ней, как долго носимый ветрами в море и спасшийся припадает к роднику. Иначе быть не может, лишь бы была жива и здорова. Только об этом молил Господа, а с ее грехами обещал разобраться сам и ответить за них перед Его светлыми очами.

Земляк Семейка Дежнев и десятник Митька Зырян еще в прошлом году отправили против него жалобную челобитную, но Михей на них не сердился, поскольку считал, что не погрешил против воеводской наказной памяти. На каждое из их туманных обвинений у него на уме были ясные ответы, а в душе уверенность, что в следующий поход пойдет с жалованьем атамана или хотя бы с надбавками пятидесятника и, конечно, с Ариной. О награде не сильно-то думал, она должна была прийти сама собой, как расплата за службу. Если воевода велит ехать с казной в Москву – это ему без надобности. За царской наградой пусть отправляются жалобщики Митька с Семейкой. Он им об этом так и сказал. Дежнев в ответ посмеялся, Митька почему-то рассердился, стал орать, доказывая, что он первым услышал про Колыму и нашел ее.