Что же за хрень все-таки произошла тогда?

Мы направляемся к Парламентскому холму, с вершины которого открывается чудесный вид на Лондон.

– Ты ходил в школу в этом районе? – неожиданно для себя спрашиваю я.

– В Финчли, – отвечает он. – Отсюда не видно.

И потом он рассказывает мне, как был одержим роботами в детстве. Он смастерил одного из картонных коробок, и тот стал его другом. Еще о том, как ему всегда нравились цифры.

– У меня никогда не было проблем с арифметикой. Люди могли обмануть, цифры всегда были, типа, в моей команде. Никогда не забуду тот миг, когда узнал о мнимой единице. Это перевернуло мой мир. – Он смеется. – Наверное, я сейчас говорю как настоящий гик.

– Что сказать, в этом определенно есть гиковский налет.

Но потом он начинает рассказывать об Элейн, чем несколько шокирует меня. О том, как познакомился с ней, когда ей было два года.

– Она была соседкой снизу – мы тогда жили в квартире, – но люди обычно говорят: просто соседка.

– Когда вы…

– В университете. Мы оба уехали в Сассекс.

– Так странно знать кого-то с такого раннего детства.

– Это значило, что у нас не было секретов друг от друга. Хотя… – Он сглатывает. – Хотя, Джен, мы можем поговорить о тебе?

– Хорошо. Что ты хочешь узнать, Ральф?

– Хм. Не знаю. Чем ты любишь заниматься?

Я почувствовала жуткую тоску, восходящую к ощущению скуки в детстве. И, хотя у меня не было более интересных планов на это воскресенье в Лондоне, мысль о том, чтобы провести следующие несколько часов в компании этого парня, жертвы эмоционального кризиса, наполнила меня чем-то близким к отчаянию. Ральф тут ни при чем – скорее я сама виновата, что согласилась пойти с ним. Почему-то в голову пришла отвратительная мысль: «А что, если мы встретим Мэтта с коровой Арабеллой?» Поездка в Хампстед-Хит для прогулки – определенно одно из развлечений тысяч людей, когда налаживается погода. Сегодня здесь действительно что-то вроде флешмоба парочек всех мастей: от страшно древних до свежесформировавшихся и до посткоитальных. Есть даже пары, которые не являются парами – просто друзья, – пары, которые еще не пары, но скоро ими станут, и пары как мы с Ральфом, являющие собой не что иное, как полный бред.

Внезапно, я вспомнила Тома. Во взятой напрокат машине по дороге в Борнмут, мимо проносится Нью-Форест, мои ноги на панели, закатанные рукава его рубашки, ладони на руле, легкая улыбка на его лице, когда голоса Ки. Ди. Ланг и Роя Орбисона достигают крещендо в потрясающей печали. Я прячу воспоминание обратно в коробку и фокусируюсь на своем нынешнем компаньоне.

– Ты любишь, ну, например, мороженое, Джен?

Вздыхаю.

– Да, Ральф. Я люблю мороженое.

– Здорово. Пойдем к Кенвуд-хаусу, и я тебе куплю мороженое.

Мы поплелись по широкой дорожке к Кенвуд-хаусу, и я стала читать надписи на скамейках.

Там была одна цитата, видимо, древнего иранского писателя, которая гласила:

Я спросила Ральфа, что он думает об этом, и его ответ меня удивил.

– Это о выживании. Случилось что-то ужасное. Автор страдает, пытаясь жить день за днем. Все наладится – в будущем.

Полагаю, нет ничего странного в том, что эта надпись близка и понятна ему.

Следующая надпись о животном:

Я прочла уже половину и поняла, что лучше бы не начинала читать. К счастью, почти сразу же на глаза попадается шутка:

– Могла ли эта лавочка быть еще больше хампстедовской?! – спрашиваю я. – Она любила Кенвуд, но было место и получше.

– Интересно, есть ли кто-нибудь в Ленцерхайде, кто скажет: «Она любила Ленцерхайде и еще Кенвуд, но не так сильно»?

Для Ральфа уморительная шутка.

– Где вообще находится Ленцерхайде?

Он тянется за своим мобильником, но я прошу убрать его.

– Не думаешь, что должна остаться какая-то загадка, Ральф? Тебя еще не тошнит от постоянной возможности найти ответ на все?

Ральф смотрит на меня, словно я сказала ему, что Солнце вращается вокруг Земли.

Я рассказываю ему, как однажды моя маленькая племянница Индия задала вопрос из тех, что задают только дети: она хотела знать, есть ли у пчел сердце. Мне пришлось погуглить (а как вы думаете, есть?) На экране появилась схема внутреннего строения пчелы, где было подписано сердце. Позже тем же днем, к нашей радости, на стену села утомленная пчела, и мы смогли наблюдать, как в луче солнца от сердцебиения подрагивало ее крошечное тельце.

– К чему я рассказываю об этом, Ральф? Возможно, потому что ответы вокруг нас. Нам не нужно было гуглить. Нужно было просто посмотреть на пчелу.

– Может, пойдем посмотреть на древние картины? – спрашивает он, возможно затем, чтобы я перестала подрывать его жизненные устои. – Это одно из…

Но он не закончил предложение.

Это одно из их с Элейн занятий.

Ставлю что угодно.

Мы заходим в Кенвуд-хаус, и он ведет меня к своей любимой картине «Старый лондонский мост», написанной проезжающим голландцем в 1630 году. Парящий над своим отражением, каменный мост утыкан кривыми деревянными домиками, словно рот сломанными зубами. Из печных труб в освещенное утренним солнцем небо поднимается дым. Эта картина словно временной портал, позволяющий заглянуть в прошлое на четыреста лет назад, можно практически почувствовать запах ила на набережных.

Ральф говорит:

– Мне она нравится, потому что она в HD.

Это правда. Все детали картины прорисованы с поразительной точностью. Она могла бы быть фотографией. Фотографией старого доброго Лондона, который помнил еще Шекспир.

– Пойдем посмотрим на селфи Рембрандта.

Он ведет меня в следующий зал, где небольшая группа людей собралась у знаменитого автопортрета. Художник (с носом-картошкой) в отороченном мехом плаще и глупой белой шапке, выражение его лица – полнейшая неопределенность.

– Элейн говорит, это шедевр. Говорила.

Я собираюсь с мыслями, чтобы сказать что-нибудь о картине, когда Ральф охает.

– Вот дерьмо.

– Что?

У него расширились глаза, и он сильнее сжал мое запястье. Моя первая мысль: «У него случился удар». (Если ждать худшего, то уже ничто не сможет тебя расстроить, если верить Твиттеру.)