Ясен пень, что сразу готов был с ответом. Всю жизнь с ним прожил, не знал, с кем поделиться. Возможно, ждал особого дня, обстоятельств, естественности прикасания к теме. Дождался. Сошлось. Все остальное – губа, глаза, задумчивость – антураж. Для большей значимости. Все-таки кругозором блеснул, а не под фонарём плюнул. За технику я выставил ему четыре с плюсом, за сложность… Признаться, не знал что и подумать. Поэтому предпочёл подумать о своих собственных вероятных сложностях и порадовался, что мнение по поводу первой Звезды Героя попридержал. Не от интеллектуальной скупости, а по тактическому расчёту. Впереди нас ждал долгий путь вместе, мы все трое из соседних домов. Эрудит был в компании самым крупным, и спорить с ним никак не хотелось. К тому же в спорах я жуткий зануда, вполне все могло бы устроиться так, что все трое на меня вызверились бы. Один за Ленина, все за одного. Почти мушкетеры. А я – гвардеец хренов хренова кардинала. Хотя правильнее было бы меня проучить не за Ленина-не-героя, а за оттранспортированного вручную героя настоящего. Вождя на свой грех не приму, а за Астронома все было бы честно, по праву: я все я затеял.

Меньше всего мне хотелось, чтобы так думал еще кто-нибудь, кроме меня. Поэтому затаил несогласие, малодушно кивнул и пожал плечами:

– Больше некому.

Всем, как и мне, предстояло полчаса топать по снегу и жиже. Согревающее, щедро «разбазаренное» на Астронома, жалели дружно, его самого – нет.

– С чего вдруг нас припёрло притворяться последовательными добряками? – повторялся безответный вопрос.

Хорошо хоть в этой оплошности одного виноватого не было, все вместе так решили. Пусть и по умолчанию. Но это же по-мужски! По крайней мере в момент великодушия это так видится. Позже со зрением происходит что-то не то. Расфокусировка.

Я уныло переставлял ноги из жидкого в жидкое и представлял себе златолицего и златокудрого ангелочка в центре октябрятской звёздочки. Вслед за этим из памяти вынырнул почти лысый, остробородый профиль вождя на пионерском значке. Я впервые в жизни задумался о том, какую невероятную внешнюю метаморфозу Ильич претерпел всего за пару лет моей школьной жизни! Почему я раньше не замечал эту вопиющую несуразность? Наверное потому, что в те далёкие времена «пара школьных лет» казалась мне бесконечно долгой, а время вместе с тем чудовищно заторможенным.

У родителей, я так понимаю, все было наоборот. Вспоминая мою школьную часть биографии, они по обыкновению вздыхали: «Год за пять». Не кривлю душой, в самом деле не помню, чтобы я так уж сильно обременял их хулиганскими выходками или отвратительной успеваемостью. Однако теперь, когда худо-бедно разжился собственным опытом, готов признать с покаянно опущенной головой, что ожидание неприятностей с их заведомой внезапностью и непредсказуемостью масштаба беды, изматывает душу не меньше, чем Судный день. В конце концов, в полночь он истечёт и уже никогда-никогда не вернётся.

Нельзя же за одну хреновую жизнь судить дважды. Вечно – да, а дважды нет. Не по-божески это. Хотя что я о Нем знаю? Как собственно и о Судном дне.

Родителей за наговоры на меня я не виню. Да, наговоры, они самые. В те годы я действительно был мало и редко грешен. Будь все иначе, помнил бы телом. Отец не тяготел к экзекуциям, но я знал, что при необходимости не пренебрежёт. Эта уверенность угнездилась во мне весьма основательно. Откуда взялась, не скажу, но жила. Возможно запомнилось, как однажды отец таксиста, нахамившего маме, из-за руля на снег выволок.

Кстати, вполне допускаю, что, возводя на меня поклёп, предки попросту манерничали. Размеренная, благополучная напоказ жизнь, беспроблемные дети – все это не так давно вошло в моду. Во времена моего вызревания на пубертальной грядке – все было не так. Люди старались драматизировать трудности. В их числе и домашние. Поскольку выше ценилось преодоление…

«Ну, давай, запускай «старого пердуна».

«Извольте».

Нынче трудности не чета тогдашним, да и числом он выросли кратно, а труды ценятся все меньше и меньше. В остальном – все как и было: раньше думай о родине. Раньше больше думал, вот только редко что-то хорошее в голову приходило. Я и перестал. Едва ли не совсем перестал. Одно утешает и убаюкивает совесть бездумного: морщи извилины, не морщи… страна все равно любого из нас переживёт. Так что в этом смысле – каждый голос не важен.

«Утешился?»

«Не так чтобы… Недолёт вышел».

78

Наконец наша недогулявшая компания, сбитая в середине «полётного плана» незадачливым Астрономом, отмесила положенную тонну снежной грязи, то и дело поскальзываясь на коварном льду. И как только бедолагу без приключений доволокли? Чудо, да и только. Спасибо, обошлось без травм.

Мы расходились, словно подпольщики, каждый по отдельной тропе к своему дому. Тут я все же не выдержал и заметил на прощание эрудиту. В спину. С безопасного расстояния:

– Лётчики были первыми. Полярные лётчики. Те, что спасали «челюскинцев». Кто из них стал номером один, врать не стану, не помню. Зато год помню точно. Тридцать четвёртый год.

– Херня, – незамедлительно поступил ответ. – Желание надо было загадывать, когда звезда падала. Может, мозги бы себе выпросил, умник. Говорят тебе – Ленин, значит Ленин. Тридцать четвёртый – это не год, а танк.

Я вдруг с ужасом вспомнил, что и в самом деле, наблюдая, словно в рапидной съёмке, за падающей Звездой, подумал отчётливо: «Ничего…» На самом деле, это рождалось «Ничего себе!», но второе слово запоздало, не успело вылететь, в чувство не вписалось.

«Ты себя слышишь, тупица? Да и не запоздало бы – ах как велик от такого желания толк! От-всего-разом-отказник-хренов! Ничего се-бе! Ай, молодца! Но в одном прав: лучше бы вообще не загадывал, чем «ничего» загадать».

Словом, кошмарный ужас. Это ж надо такому случиться. Однако холод быстро приморозил нараставшую панику, и я переключился на перевод «цельсиев» в «фаренгейты», потом двинулся еще глубже.

Неведомо откуда и как, но в мой заношенный кошель знаний попала индийская манера высчитывать температуру по Фаренгейту. Нужно сосчитать такты стрекотания кузнечика в течение то ли четырнадцати, то ли пятнадцати секунд и добавить к числу сорок. Про сорок помню точно. Мне тогда словно наяву привиделся индус с кузнечиком в одной руке и секундомером в другой. Тут же возник вопрос: стрекочут ли кузнечики в неволе? С секундомером, слава Богу, все было ясно – стрекочет. Лояльность кузнечика пришлось принять просто на веру. А однажды под обаянием индийской премудрости я придумал сложить все услышанные за день матерные слова и приплюсовать к ним полста. Полста моих, не произнесённых, подуманных. Но с тем, что именно следовало бы определять выведенной цифрой, так и… не определился.

Кажется, в одной из анкет, щедро рассеянных по моей биографии, бытовала строка «неопределившийся». Или из другой какой оперы занесло мотивчик? Как бы там ни было, но слово очень моё. И строка моя, если в самом деле была такая в анкете.

Мне кажется, что вопреки прогнозам я так-таки доживу до квитков, требующих заполнения при заселении в отели, в которых на почётном месте разместится графа сексуальных предпочтений. «+ —», «+ +», «—», «…» Последнее – для неопределившихся. И я вспомню про неусыпную-неустанную напоминалку в телефоне «1378 дней без определения». В ее смысл мне как и сейчас не удастся проникнуть, но с каждым днём цифра увеличивается на единицу. Когда цифры закончатся – мне что-то угрожает. Определённо.