– Как же ты его заставишь? – спросила я.

– При помощи законов.

– Но ты же сам говоришь, что за судьями необходим строгий контроль.

Он недовольно покачал головой, точно так же, как когда-то Пьетро.

– Иди пиши книгу, а то опять будешь ругаться, что мы тебе работать не даем.

Он продолжил читать Деде лекцию о разделении властей, а я молча слушала и полностью с ним соглашалась.

Когда Нино был дома, они с Деде и Эльзой взяли привычку устраивать нечто вроде шутовского ритуала: заталкивали меня в комнату, сажали за письменный стол, приказывали работать и закрывали дверь. Стоило мне высунуть из комнаты нос, они хором на меня кричали.

Вообще, когда у него находилось время, он отлично справлялся с девочками: и с Деде, которую считал очень умной, хотя и излишне жесткой, и с Эльзой, которая его веселила и вела себя при нем очень мило, пряча свое коварство за ангельским видом. Но мне не хватало главного: я видела, что Нино равнодушен к маленькой Имме. Конечно, он играл с ней, и иногда даже казалось, что ему это нравится. Они с Деде и Эльзой ползали вокруг нее и лаяли, уговаривая ее тоже сказать: «Гав». Я сидела и пыталась под их вопли делать наброски для романа. Иногда из комнаты доносилось: «Да, она сказала, сказала! Молодец!» – это значило, что Имме удалось выдавить звук, похожий на «га». Но этим все и ограничивалось. Он относился к малышке как к кукле, которой можно занять Деде и Эльзу. Выходные он проводил с нами все реже, но в те редкие воскресенья, когда он был с нами и когда стояла хорошая погода, он водил девочек в парк виллы Флоридиана и разрешал им по очереди катить коляску. Домой все четверо возвращались чрезвычайно довольные. Но мне хватало пары минут, чтобы догадаться, что Нино оставлял Деде и Эльзу играть с Иммой в дочки-матери, а сам болтал с мамашами из Вомеро, приводившими туда детей позагорать и подышать свежим воздухом.

Я почти смирилась с его неконтролируемой манерой соблазнять женщин, полагая, что это у него что-то вроде нервного тика. Мало того, я привыкла к тому, что он нравится женщинам с первого взгляда. Но в какой-то момент и с этим возникли осложнения. Он начал хвастать передо мной невероятным числом своих подруг, настойчиво подчеркивая, что рядом с ним они словно светятся изнутри. Я прекрасно знала, что это за свет, и нисколько не удивлялась. Женщины рядом с ним действительно словно делались ярче и заметней, прежде всего для самих себя, потому к нему и липли – и юные девушки, и зрелые дамы. Разумеется, я не сбрасывала со счетов и сексуального влечения, хотя не преувеличивала его значения. Зато меня смущала как-то оброненная Лилой фраза: «По-моему, он тебе не друг». Я старалась вспоминать ее как можно реже, потому что стоило над ней задуматься, как следом неизменно всплывал вопрос: «Неужели все эти женщины его любовницы?» Впрочем, у меня не было ни одного доказательства его измен, зато я замечала кое-что другое. Нино во всех этих женщинах пробуждал нечто вроде материнского инстинкта, и им хотелось сделать для него что-нибудь хорошее.

После рождения Иммы дела у него шли все лучше. Он с гордостью рассказывал мне о своих успехах, но если раньше за его карьерным ростом стояли родители жены, то теперь эту роль взяли на себя его знакомые женщины. Одна выбила для него постоянную колонку в «Маттино», выходившую дважды в месяц. Другая порекомендовала его доклад на открытие конференции в Ферраре. Третья устроила его в редколлегию туринской газеты. Четвертая – она была родом из Филадельфии и жила в Неаполе с мужем, офицером войск НАТО, – внесла его имя в список экспертов Американского фонда. Список его постов и регалий постоянно расширялся. Да разве не я сама помогла ему опубликовать книгу в известном издательстве и пыталась продвинуть вторую? И разве в годы учебы в лицее не покровительствовала ему профессор Галиани?

Я стала изучать эту его манеру обольщения. Он приглашал к нам на ужин женщин, молоденьких и не очень, с уважаемыми мужьями либо приятелями или одних. Я наблюдала, как умело он с ними обращался: гостей мужского пола практически игнорировал, зато женщин окружал подчеркнутым вниманием, нередко особенно выделяя одну из них. Вечер за вечером я убеждалась: во время общей беседы он вел себя так, будто сидит за столом один на один с интересующей его дамой. Он не делал никаких намеков, не говорил ничего компрометирующего, только задавал вопросы:

– И что же случилось потом?

– А потом я ушла из дома. В восемнадцать уехала из Лечче, хотя в Неаполе мне пришлось нелегко.

– А где ты жила?

– В старой квартире на Трибунали с еще двумя девушками. Заниматься спокойно там было невозможно: даже угла своего не было.

– А мужчины как же?

– Какие мужчины?

– Ну, был же у тебя кто-то.

– Был один. И, на мою беду, он сейчас здесь. Я за него замуж вышла.

Женщина, подшучивая над мужем, пыталась и его втянуть в разговор, но Нино по-прежнему не удостаивал его внимания и с теплотой в голосе продолжал обращаться к ней одной. Нино действительно интересовался женщинами. Но – теперь я в этом убедилась – не имел ничего общего с мужчинами, которые в последние годы начали отказываться в пользу женщин хотя бы от части своих привилегий. Я знала таких мужчин – не только профессоров, архитекторов и артистов, посещавших наш дом и кичившихся своей продвинутостью в этом вопросе, но и, например, мужа Кармен, Роберто, делившего с женой домашние хлопоты, или Энцо, который не задумываясь всего себя посвятил Лиле. Но Нино интересовало только одно: как женщина ищет себя. Он без конца повторял, что только совместный образ мыслей способен привести нас к истине. Но при этом никого не пускал на свою территорию, ни с кем не делился своими планами и всегда ставил себя на первое место.

Однажды я при гостях в шутку попыталась уличить его во лжи:

– Не верьте ему, он коварный! Поначалу помогал мне убирать со стола и мыть посуду, а теперь только носки по полу разбрасывает.

– Неправда! – возмутился он.

– Правда-правда! Чужих женщин рад освободить, а свою – нет.

– Ну, твое освобождение не должно отнимать свободу у меня.

Даже в этой вроде бы шуточной пикировке мне слышалось тревожное эхо давних ссор с Пьетро. Почему с Пьетро я ругалась, а Нино то же самое спускаю с рук? Может, отношения с мужчинами всегда складываются из одних и тех же противоречий, проявляющихся одновременно и приводящих к одним и тем же последствиям? Впрочем, я гнала от себя подобные мысли. «Опять я все преувеличиваю. Разумеется, разница есть, с Нино мне намного лучше».

Но так ли это было? Я все меньше была в этом уверена. Я вспоминала, как он гостил у нас во Флоренции, как защищал меня от Пьетро и вдохновлял на написание книги. А теперь? Теперь мне снова нужно было срочно садиться за работу, но я уже не ждала, что он возродит во мне былую веру в себя. Все изменилось. У Нино всегда находились неотложные дела, он не мог и не хотел посвящать мне свое время. Правда, обеспечил меня помощью в лице своей матери и Сильваны – толстухи лет пятидесяти, у которой было трое своих детей. Всегда энергичная, всегда в хорошем настроении, она отлично управлялась с тремя моими дочками. Он не говорил, сколько ей платит; только спустя неделю после начала ее работы спросил меня: «Ну как? Все в порядке? Полегче тебе стало?» Я понимала: он платит ей, покупая возможность самому не думать обо мне. Конечно, он регулярно интересовался, как движется работа над рукописью. Но не более того. Вдохновение, посетившее меня в начале нашего романа, не возвращалось. Но дело было не только в этом. Я не без растерянности призналась себе, что он уже не имеет на меня прежнего влияния. Оказалось, что в глубине души я уже отказалась хоть в чем-то рассчитывать на Нино, а его слова утратили тот сияющий ореол, каким я с детства привыкла их окружать. Я давала ему читать черновые фрагменты книги, и он неизменно восклицал: «Великолепно!» Я в общих чертах пересказывала ему сюжет, набрасывала образы персонажей, и он восхищался: «Отлично! Очень умно!» Но я ему не верила: он расхваливал любой текст, если его автором была женщина. После очередного вечера в обществе семейной пары он каждый раз повторял: «Какой скучный человек! Насколько его спутница интереснее!» Всех своих подруг – а они все считались его подругами – он называл исключительными женщинами. Все его суждения о женщинах отличались редкостной толерантностью: он легко прощал тупость работницам почты, мирился с необразованностью и подлым характером учительниц Деде и Эльзы. На этом фоне я больше не чувствовала себя неповторимой, я была такой же, как все. А раз так, то какое мне дело до его мнения? В любом случае он больше не пробуждал во мне никакой энергии.