Нечто похожее случилось и с Альфонсо. Как-то утром он отвозил меня к матери и в клинике столкнулся с Марчелло. Альфонсо страшно перепугался. Солара вел себя как обычно: поздоровался со мной, любезно кивнул Альфонсо и сделал вид, что не заметил его протянутой для рукопожатия руки. Под тем предлогом, что мне пора кормить Имму, я вытащила друга в коридор. Едва мы вышли из палаты, Альфонсо заявил: «Если меня когда-нибудь убьют, знай, это Марчелло». – «Не преувеличивай», – ответила я. Но он никак не мог успокоиться и с горькой улыбкой перечислял обитателей квартала, мечтавших его убить, – в списке были и незнакомые, и знакомые имена. В перечень он включил и своего брата («Стефано трахает Маризу, – смеялся Альфонсо, – только чтобы доказать, что не все в нашей семье педики») и Рино («С тех пор как он заметил, что я стал похож на его сестру, – снова усмехнулся он, – только и думает, как бы сделать со мной то, что сделать с ней у него кишка тонка»). Но возглавлял список Марчелло: тот, по словам Альфонсо, ненавидел его больше всех. «Он думает, что Микеле сошел с ума из-за меня, – сказал он с тревогой, но не без удовлетворения, и добавил: – Лина меня поддерживает, ей нравится, что я ей подражаю, нравится играть в это кривое зеркало, а еще больше – эффект, который оно производит на Микеле. А мне нравится еще больше!» Тут он замолчал и спросил: «А что ты об этом думаешь?» Я слушала его и кормила малышку. Значит, им с Кармен мало того, что я переехала в Неаполь и мы можем видеться. Они хотят втянуть меня в жизнь квартала, заставить наряду с Лилой взять на себя роль их ангела-хранителя. Мы с ней можем в чем-то соглашаться, а в чем-то спорить, главное, чтобы мы сообща занимались их проблемами. Когда Лила просила меня проявить к ним больше участия, я восприняла ее слова как бессмыслицу, но теперь они тронули меня, слившись в сознании со слабым голосом матери, рассказывавшей мне об обитателях квартала, среди которых прошла ее жизнь. Я покрепче прижала к груди Имму и поправила на ней одеяльце, укрывая от сквозняка.

Только Нино и Лила ни разу не приходили в клинику. Нино сразу заявил: «Видеть не желаю этих каморристов. Поверь, мне очень жаль твою мать, передавай ей привет, но сам я туда ни ногой». Иногда мне казалось, что это просто отговорка, чтобы объяснить свои участившиеся отлучки, но, похоже, он обиделся не на шутку: так старался ради моей матери, а мы всей семьей предпочли помощь Солары. Я пыталась объяснить ему, что виной тому – сложные обстоятельства, что дело вовсе не в Марчелло, мы просто хотим, чтобы мать чувствовала себя счастливой. «С таким подходом в Неаполе никогда ничего не изменится», – проворчал он в ответ.

Что до Лилы, то она вообще ни слова не говорила о переезде в клинику. Но продолжала помогать мне, несмотря на то что со дня на день должна была родить. Я чувствовала себя виноватой. «Хватит беспокоиться обо мне, подумай о себе!» – «Что мне думать? – отвечала она с иронией, за которой пряталась тревога. – У меня уже все сроки прошли. Как видишь, не собираюсь я рожать, а он – рождаться». Она прибегала по первому моему зову. Конечно, на машине она меня в Каподимонте не возила, как Кармен и Альфонсо, но, стоило девочкам чуть простудиться и не пойти в школу (за первые три недели жизни Иммаколаты такое случалось несколько раз: погода стояла холодная, постоянно шли дожди), она тут же бросала работу на Энцо и Альфонсо, поднималась ко мне на виа Тассо и сидела со всеми тремя моими дочками.

Я была этому очень рада: время, проведенное с Лилой, шло на пользу Деде и Эльзе. Она сумела примирить двух сестер с существованием третьей, знала, чем занять Деде, как держать в узде Эльзу, как успокоить Имму, не затыкая ей рот соской, – Мирелла только это и умела. Единственной проблемой оставался Нино. Я боялась узнать, что занят он только для меня, но, если узнает, что за детьми присматривает Лила, обязательно найдет время ей помочь. Лила приходила, я давала ей тысячу указаний, писала на листке бумаги телефонный номер клиники, просила соседку в случае чего быть на подхвате и убегала в Каподимонте. С матерью я проводила не больше часа и мчалась назад, чтобы успеть покормить Имму и приготовить обед. Иногда на обратном пути мне чудилось, что вот я захожу домой и вижу, как Нино с Лилой нежно воркуют, вспоминая о том, что было между ними на Искье. Посещали меня и более смелые фантазии, но я в ужасе гнала их прочь. Но больше всего меня мучил другой страх, впрочем вполне обоснованный: у Лилы начинаются схватки, и Нино срочно везет ее в клинику. Испуганная Деде остается за старшую, Эльза роется в Лилиной сумке, выбирая, что стащить, а Имма, вся красная, заливается голодным плачем в своей колыбели.

Почти так все и случилось, только без Нино. Я вернулась домой около двенадцати, как и предполагала, но Лилу не застала: она уехала в роддом. Я очень за нее волновалась. Лила ненавидела болеть, боялась физической боли, которая мгновенно лишала ее способности ясно мыслить. Мне оставалось только молиться, чтобы она со всем справилась.

Рассказ о ее родах я слышала и он нее самой, и от нашего врача-гинеколога. Но лучше я перескажу все по порядку своими словами. В тот день шел дождь. С рождения Иммаколаты прошло двадцать дней; мать лежала в клинике уже две недели и начинала, как маленькая, плакать и биться в истерике, если я хоть день к ней не приезжала. Деде немного простыла, Эльза отказалась идти в школу одна, сказала, что будет ухаживать за сестрой. Кармен была занята, Альфонсо тоже. Я позвонила Лиле, как всегда оговорившись: «Если неважно себя чувствуешь или работы много, не приходи, я что-нибудь придумаю». Она, как всегда, отшутилась, сказала, что чувствует себя отлично, а начальник на то и начальник, чтобы иметь право в любой момент сбежать с работы. Она любила моих старших дочек, но особенно ей нравилось вместе с ними ухаживать за Иммой: это превращалось в забавную игру, от которой удовольствие получали все четверо. «Скоро буду», – сказала она. Я рассчитала, что она приедет максимум через час, но она задерживалась. Я подождала немного, но, зная, что свое слово она всегда держит, оставила соседку присмотреть за девочками в уверенности, что Лила будет с минуты на минуту, и помчалась к матери.

Но Лила опаздывала не просто так. У нее появились какие-то странные ощущения, все тело тянуло, и, чтобы подстраховаться, она попросила Энцо пойти с ней. Не успели они зайти в дом, как у нее начались первые схватки. Она тут же позвонила Кармен, велела ей идти на помощь моей соседке, а Энцо повез ее в клинику, где ждала наша акушерка. Схватки были очень сильные, но не результативные: в итоге она промучилась шестнадцать часов.

Впоследствии Лила пересказывала мне свои ощущения почти весело. «Врут, что рожать больно только в первый раз, а потом легче: всегда одинаково ужасно». Говорила она на эту тему резко, с сарказмом. Ей казалось безумием носить ребенка в животе и в то же время мечтать выгнать его оттуда. «Разве не нелепо? Ты девять месяцев заботишься о нем как о самом дорогом госте, а потом вдруг выгоняешь гостя за дверь, да не просто так, а выталкиваешь с нечеловеческой силой». Она качала головой, возмущаясь, как нелогично все устроено. «Это же безумие, – говорила она, переходя на итальянский, – когда твой собственный организм восстает против тебя, становится злейшим твоим врагом, доставляет боли больше, чем сам может выдержать». Она рассказывала, что низ живота несколько часов горел у нее ледяным пламенем, невыносимая боль то лавой свирепо рвалась прочь из живота, то разворачивалась и текла назад, ломая ей позвоночник. «А ты видишь в этом что-то прекрасное – вот врушка!» – смеялась она и клялась – на сей раз серьезно, – что больше никогда не забеременеет.